Радищев - Борис Евгеньев

Приказчику он сказал, что сочинитель не дал ему книг и задаток вернул «пятьдесят рублев».

Зашел покупатель, спросил «Путешествие» и, хитро усмехаясь, задал Герасиму Кузьмичу вопрос: побывал ли он уже у «духовника»?

— У духовника? У какого духовника? — простовато переспросил Зотов.

— Будто не понял? — И покупатель шопотом добавил: — У Шешковского!

Зотов побледнел, услышав это страшное имя. Нетвердым голосом он отвечал, что нет, слава богу, не был и что никакой вины за собой не знает. Покупатель покачал головой, похлопал Зотова по плечу и, уходя, сказал:

— Врешь, брат, знаю, что был!

В числе первых покупателей был некий И. Лефебер, пристав уголовных дел петербургской Управы благочиния, а также камер-паж Балашов — будущий министр полиции при Александре I. Есть предположение, что экземпляр «Путешествия», купленный именно им, попал в руки Екатерины.

На следующий день — это было 26 июня — Герасим Кузьмич был взят под стражу. Лавку его опечатали…

Когда был арестован Зотов и вслед за тем Мейснер был вызван на допрос, а может быть еще и до этого, Радищев понял, что дело приобретает дурной для него оборот. Он приказал своему старому слуге Давыду Фролову сжечь весь тираж книги — все, что осталось после того, как он разослал несколько экземпляров своим друзьям и знакомым и дал 25 экземпляров купцу Зотову. Сам он уничтожил рукописи и еще какие-то свои бумаги. Повидимому, он готовился к обыску, а может быть и к аресту.

Вернее всего, граф А. Р. Воронцов поставил его в известность о том, как «Путешествие» было встречено Екатериной.

Вечером старый слуга Радищева Давыд Фролов, выйдя от барина, долго стоял на дворе, в раздумье почесывая затылок. Потом махнул рукой и, выполняя приказание своего господина, затопил людскую баню.

Наступила ночь. В доме погасли огни, а старый Давыд все сидел, запершись в бане, перед пышущей жаром печью. Щурясь, смотрел он, как гибли в огне, вспыхивая и рассыпаясь легким черным пеплом, одна за другой книги, которые он натаскал в баню из домашней типографии.

«Путешествие из Петербурга в Москву», — читал он по складам при красном свете жаркого пламени название книги, преданной сожжению.

Не опал в эту ночь и Радищев. Запершись в своем кабинете, при свете свечи он разбирался в рукописях и письмах, бросая предназначенное к уничтожению на пол. Всю ночь в его кабинете топилась печь и пахло горелой бумагой…

Все эти события произошли уже после того, как «Путешествие» попало в царский дворец. В числе других новых книг его положили на туалетный столик императрицы.

Лето 1790 года Екатерина проводила в Царском Селе, изредка бывая в Петергофе и Петербурге. Прошло не меньше месяца, прежде чем до нее дошли слухи о выходе анонимной книги, которая вызывала много разговоров в столичной публике.

Явившись утром 26 июня в царский кабинет, статс-секретарь Александр Васильевич Храповицкий сразу почуял что-то неладное…

Екатерина, как всегда, встретила его улыбкой, сидя за рабочим столом в белом капоте и чепце. Она читала и, глянув на Храповицкого поверх очков, оказала, как всегда:

— Садитесь!..

Но наметанный глаз статс-секретаря определил, что императрица гневна, недовольна. Храповицкий сел и насторожился. И он не ошибся: день выдался на редкость трудный.

Во дворец спешно был вызван обер-полицмейстер Рылеев. Он рыдал, валяясь в ногах у Екатерины. Он клялся, что разрешил к печати «крамольную книжонку» не по злому умыслу, а по глупости своей.

Это была святая правда: обер-полицмейстер Никита Рылеев был отменно глуп. Про него рассказывали, что он чуть было не сделал… чучело из придворного банкира Сутерланда! У Екатерины была любимая собачка, подаренная ей банкиром и прозванная по этому случаю «Сутерландом». Собачка околела, и разогорченная Екатерина приказала Рылееву сделать чучело «Сутерланда». Тот, в своем верноподданнейшем рвении, схватил было самого банкира, который, как говорили, только счастием избавился от грозившей ему операции.

«По городу слух, будто Радищев и Шелищев (Челищев) писали и печатали в домовой топографии ту книгу, исследовав, лутче узнаем».

Такую записочку Екатерина послала 26 июня графу А. А. Безбородко и, повидимому, в тот же день дала ему новое поручение: «Напиши еще к нему (речь идет о начальнике Радищева графе А. Р. Воронцове), что кроме раскола и разврату не усматриваю из сего сочинения…»

В тот день Храповицкий записал в свой дневник:

«26 июня 1790 г. Говорено о книге «Путешествие от Петербурга до Москвы». «Тут рассевание заразы французской, отвращение от начальства… Я прочла 30 страниц…» Посылка за Рылеевым. Открывается подозрение на Радищева…»

Когда-то этот самый Александр Васильевич Храповицкий был приятелем Радищева. После своего возвращения из Лейпцига Радищев брал у него уроки русского языка.

Быть может, услышав из уст разгневанной императрицы имя своего бывшего приятеля, Храповицкий внутренне и содрогнулся. Но не таким он был человеком, чтобы рискнуть предупредить Радищева о грозящей ему беде!

В лице Александра Васильевича Храповицкого мы имеем явление, столь противоположное Радищеву, что, пожалуй, и не найти лучшего примера того, каким людям жилось вольготно и счастливо при Екатерине и что представлял собой придворный круг, против которого Радищев восставал с гневом и презрением.

Радищев и Храповицкий были ровесниками. В молодости Александр Васильевич пописывал стишки и даже заслужил похвалу Сумарокова. Потом он забросил эти пустые затеи и всей душой предался устройству своего благополучия и карьеры при дворе.

В «Житии Федора Васильевича Ушакова» Радищев насмешливо и презрительно писал о том сорте людей, «которые думают, что для достижения своей цели нужна приязнь всех тех, кто хотя мизинцем до дела их касается; и для того употребляют ласки, лесть, ласкательство, дары, угождения и все, что задумать можно, не только к самому тому, от кого исполнение просьбы их зависит, но ко всем его приближенным, как то — к Секретарю его, к Секретарю его Секретаря, если у него оной есть, к писцам, сторожам, лакеям, любовницам, и если собака тут случится, и ту погладить не пропустят…»

Именно таким и был Храповицкий.

В 1783 году, — в то самое время, когда Радищев закончил работу над одой «Вольность», — Храповицкий был «определен к принятию челобитен» — вступил в должность статс-секретаря Екатерины.

Через два года он был послан в Ямбург «для прекращения неустройства, возникшего на суконной фабрике», — как деликатно выражается его биограф Д. Н. Бантыш-Каменский, то-есть для усмирения бунта рабочих, доведенных до отчаяния каторжной работой и голодной рабской жизнью. Он хорошо преуспел в исполнении этого поручения и получил в награду 5 тысяч рублей деньгами, деревни и орден Владимира большого креста.