Гарольд, последний король Англосаксонский - Эдвард Бульвер-Литтон

В один прекрасный летний день Эдит с Гарольдом сидели среди мрачных колонн друидского храма. Они вспоминали прошлое и мечтали о будущем, когда Хильда подошла к ним и, опершись о жертвенник Тора, сказала:

– Помнишь, как недоверчиво я смеялась, Гарольд, когда ты старался уверить меня, что и для Англии, и для тебя будет лучше, если Эдуард вызовет Этелинга? Помнишь, я еще ответила тебе: «Слушаясь единственно своего рассудка, ты только исполняешь волю судьбы, потому что прибытие Этелинга еще скорее приблизит тебя к цели твоей жизни; но не от Этелинга получишь ты награду своей любви, и не он взойдет на престол Этельстона»?

– Что ты хочешь рассказать мне? Неужели о каком-нибудь несчастии, постигшем Этелинга? – воскликнул Гарольд в сильном волнении, вскакивая со своего места. – Он казался больным и слабым, когда я видел его, но я надеялся, что воздух родины и радость укрепят его.

– Слушай внимательнее, – проговорила Хильда, – это пение за упокой души сына Эдмунда Железнобокого.

Действительно, в это время раздались какие-то унылые звуки. Эдит пробормотала молитву, потом она обратилась к Гарольду:

– Не печалься, Гарольд, и не теряй надежды!

– Еще бы не надеется, – заметила Хильда, гордо выпрямляясь во весь рост, – только глухой может не расслышать и не понять, что в этом погребальном пении выражается и радостное приветствие будущему королю.

Граф вздрогнул, глаза его засверкали, как угольки, грудь вздымалась от волнения.

– Оставь нас, Эдит, – приказала Хильда вполголоса. Когда молодая девушка нехотя спустилась с холма, Хильда обратилась к Гарольду и, подведя его к надгробному камню сакса, произнесла: – Я говорила тебе тогда, что не могу понять тайны твоего сна, пока Скульда не просветит моего разума; говорила также, что погребенный под этим камнем является людям за тем только, чтобы возвестить о дальнейшей судьбе дом Сердика; вот и свершилось: не стало преемника Сердика. А кому же явился великий Синлека, как не тому, кто возведет новый род королей на престол Англии?

Дыхание Гарольда прервалось в груди, краска покрыла его щеки и лоб.

– Я не могу отрицать твоих слов, – ответил он. – Ты ошибаешься только в том, если боги пощадят жизнь Эдуарда до тех пор, пока сын Этелинга не достигнет лет, когда старики могут признать его вождем... Иначе же я тщетно осматриваюсь кругом по всей Англии и ищу будущего короля; предо мной возникает только собственный образ. – Сказав это он поднял голову, и царское величие осенило его чело, как будто на нем уже сиял венец. – Если это исполнится, – продолжал он, – я приму это признание, и Англия возвеличится в мое правление!

– Пламя вспыхнуло, наконец, из тлеющего угля; наступил и тот час, который я давно предвещала тебе, – проговорила Хильда.

– И тогда Эдит, жизнь которой ты спасла от верной смерти, будет вся безраздельно принадлежать мне! – воскликнул пылко граф. – Однако этот сон, все еще не забытый, из которого я смутно помню одни только опасности, борьбу и торжество... Способна ли ты разгадать его смысл и указать, что в нем предвещает успех?

– Гарольд, – ответила Хильда, – ты слышал в конце своего сна песни, которые поются при венчании королей; ты будешь венценосным королем, но страшные враги окружать тебя, и это предвещают в твоем сне лев и ворон. Две звезды на небе знаменуют, что день твоего рождения был в то же время днем рождения врага, звезда которого и погубит твою звезду. Я не провижу далее... Не хочешь ли ты сам узнать значение из уст приведения, пославшего сон? Стань возле меня на могиле саксонского воина; я вызову Синлеку, заставлю его научить живого... Чего мертвый, может быть, не захочет открыть мне, то душа воина откроет для другого воина.

Гарольд слушал ее с задумчивым вниманием, гордость и рассудок его не удостоились предсказания Хильды. Впрочем, его рассудок привык считать их бреднями; Гарольд ответил с привычной улыбкою:

– Рука того, кто хочет взять царский венец, должна держать оружие, а человек, желающий охранять живых, не должен знаться с мертвыми.

ГЛАВА 3

В характере Гарольда с этого времени произошли большие перемены. Он действовал до этого без расчета: природа и обстоятельства, а не соображения ума возвели его на эту высоту. Теперь он стал сознательно возводить основание будущего и расширять пределы своей деятельности, чтобы удовлетворить честолюбие. Политика примешивалась в нем к чувству справедливости, сникавшему ему общее уважение, и к великодушию, заслужившему ему народную любовь. Прежде он, несмотря на свое миролюбие, не заботился о вражде, которую мог вызвать, слепо подчинялся внушениям своей совести; теперь же он начал заботиться о том, чтобы прекратить старую вражду и соперничество. Он завел дружбу со своим дядей Свейном, королем Датским, и искусно пользовался влиянием среди англодатчан, которое давало ему происхождение матери. Он также благоразумно старался ослабить вражду, которую священники всегда питали к дому Годвина; скрывал свое презрение к ним, щедро одаривал храмы, в особенности вельтемский, оказавшийся в нищете. Храмы, пользовавшиеся его расположением и щедротами, принадлежали к числу тех, которые наиболее славились нравственностью священников, милосердием к бедным и смелой оглаской злоупотреблений и пороков знатных людей. Он не думал, подобно герцогу Нормандскому, образовать Коллегию искусств: это еще было невозможно в невежественной, грубой Англии; ему просто хотелось, чтобы святые отцы сочувствовали необразованному народу, помогали ему словом и делом. Образцами он избрал в вельтемском монастыре двух братьев низкого происхождения, Осгода и Эйльреда. Первый из них был замечателен мужеством, с каким проповедовал отшельникам и танам, что освобождение рабов – богоугодное дело; другой был женат по обыкновению саксонских священников и отстаивал этот обычай от нормандцев: он даже отказался от звания тана, предложенного ему с условием бросить свою жену. После смерти жены он защищал по-прежнему законность брака священников, прославился в особенности своими обличениями людей, отличающихся пороком и цинизмом.

Постепенно все голоса сливались в один похвальный и понемногу люди свыклись с вопросом: «Если Эдуард умрет прежде, чем Эдгар сын Этелинга достигнет совершеннолетия, где тогда искать другого короля, подобного Гарольду?»

Альгар был единственным соперником его могущества и единственным врагом, которого ничто не могло смягчить и которому его наследственное имя обеспечило привязанность всего саксонского народа; беспокойный же дух Альгара сделал его кумиром датчан Восточной Англии. Став после смерти отца графом Мерсии, Альгар воспользовался усилием власти, чтобы вызвать мятеж. Он, как и в первый раз, был осужден к изгнанию и вступил вновь в союз с беспокойным Гриффитом. Весь Валлис восстал; неприятель занял марки и опустошал их. В это критическое время умер Рольф, слабый граф Гирфордский, а бывшие под его начальством нормандские наемники взбунтовались против новых вождей. Норвежские викинги стали грабить западные берега, вошел в устье Меная и присоединился к флоту Гриффита. Англосаксонское государство стало на край гибели, но Эдуард создал общее ополчение, и Гарольд с королевскими войсками вышел против мятежников.

Гибельны были валлийские ущелья; в них были перебиты почти все войны Рольфа. Саксонское войско никогда еще не одерживало победы в кембрийских горах, и никогда еще саксонский флот не мог справиться с кораблями грозных норвежских викингов. Первая неудача Гарольда могла погубить все дело.

В один жаркий августовский день по живописной местности марок ехали двое всадников. Младший из них, очевидно, был нормандцем, это доказывали его коротко остриженные волосы, маленький бархатный берет и красивая одежда. Золотые шпоры отличали в нем рыцаря. За ним следовал его оруженосец, ведя на поводу великолепного боевого коня, а в конце тихо плелись три тяжело нагруженные лошади, сопровождаемые тремя рабами. На этих несчастных лошадях был навален не только целый арсенал, но и громадное количество вин, провианта и всевозможные одежды. Все это принадлежало молодому рыцарю. Арьергард составлял небольшой отряд легко вооруженных ратников.

В спутнике рыцаря можно было узнать коренного сакса. Его небольшое квадратное лицо весьма резко отличалось от красивого, благородного профиля юноши. У оруженосца были громадные усы и невероятно густая борода. Кожаная туника его, ниспадавшая до колен, стягивалась на талии широким ремнем, а наверх был надет плащ без рукавов, скрепленный на правом плече большой брошью. На голове красовалось что-то вроде тюрбана. В довершение его портрета скажем, что открытая его грудь вся была испещрена девизами, а некрасивое лицо свидетельствовало о том, что он не лишен некоторой гордости и своеобразного ума.