Растление великой империи - Владимир Максимов

Второй небожитель, кое-как смастерив несколько повестушек на уровне колхозного Дос Пасоса, небрежно цедит с вершковой высоты своего величия: мол, для него что Шевцов, что Набоков — все одно. Где же этому самовлюбленному графоману догадаться, что ему, честно говоря, и до Шевцова-то еще пилить и пилить, а уж о Набокове и говорить не приходится.

От третьего, едва успевшего срифмовать «мама — Кама» и «страна — весна», вы узнаете, что русский стих испоганили такие негодяи, как «Софронов, Грибачев и Ахматова» (видно, мало ей было Жданова!); от четвертого, с явными претензиями на роль уездного Герострата, что Чехов — абсолютная бездарь, а от пятого (вернее пятой, ибо это в некотором роде — дама) о том, что «Мандельштам «великий израильский поэт» и к русской литературе никакого отношения не имеет. Исхитрился-таки Осип Эмильевич, перед тем как сгинуть на Черной речке под Владивостоком, сделаться великим поэтом еще несуществующего тогда государства!

Но особенно достается в последнее время Михаилу Булгакову. Ну разве в состоянии вынести страждущая душа нашего авангардиста такой, по его мнению, несправедливости: булгаковским изданиям и переизданиям давно потерян счет, литература о нем могла бы составить теперь приличную профессорскую библиотеку, чуть не каждая вещь экранизирована (только на Западе трижды!), от инсценировок пестрит в глазах, опера и та уже не устояла? Терпеть это кощунство выше авангардистских сил: дави!

И не стесняются. По мнению одного утонченного эстета с кастетом, о писателе, который начинает роман со слов «Однажды весною, в час небывало жаркого заката…» (ему бы, бедняге, одной фразы такой пластичности и полноты для бессмертия хватило!) и говорить смешно. По суждению другого, еще более утонченного, прозаик, обласканный любовью и правых, и левых, изначально никудышен (бедные Гомер, Шекспир, Сервантес, Гете и прочая мелочь вроде Стендаля и Бальзака!), а по безапелляционному приговору третьего, «Мастер и Маргарита» — это просто «путеводитель по всей субкультуре русского атисемитизма». Этот, как видите, даже утонченностью не маскируется, а прямо, без эстетических экивок — кистенем наотмашь! Вот так они и озоруют нынче, наши шалуны: «кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз»!

Нашего эстета с коммунальной кухни также хлебом не корми, дай только заклеймить в чем-либо ненавистную ему русскую культуру. К примеру, в учительском морализаторстве, политизированности, ханжеском пуританстве или в «неконвертируемости».

И напрасно вы станете доказывать ему, что морализаторство свойственно мировой литературе вообще, а западной в особенности, что традиция эта восходит еще к Софоклу, Шекспиру, Сервантесу, Мольеру, Филдингу, Попу, Дефо, вслед за которыми она продолжена Стендалем, Диккенсом, Бальзаком, Золя, Гюго и закреплена затем Шоу, Ролланом, Франсом, Мориаком, Камю, Сартром, Беллем и другими, еще здравствующими нашими современниками.

Тщетно вы будете убеждать его, что Байрон искал в Греции не поэтических сюжетов; Шенье сложил голову на плахе не за стихи; что злободневной политики не чурались министры Гете и Шатобриан, сенатор Гюго и дипломат Стендаль, не говоря уже о Золя, Селине, братьях Маннах, Брехте, Уэллсе и тех, к кому чутко прислушивалось уже наше поколение — Артуре Миллере, Грассе, Воннегуте, Майлере, Ионеско, Маркесе, Семпруне и Гавеле. Исключение в этом смысле составляют на Западе всего лишь два имени — Беккета и Борхеса, разумеется, я имею в виду только большую литературу.

Столь же безрезультатным окажется и ваше намерение объяснить неофиту авангардизма, что никто, повторяю, никто из западных классиков, вплоть до наших дней никогда не пробавлялся похабной ненормативной лексикой (им хватало других средств), оставляя этот метод своим второразрядным современникам вроде Генри Миллера и его многочисленным, хотя и не столь удачливым подражателям, сочинения которых продаются в специальных магазинах и демонстрируются в того же рода киносалонах и театриках. Но это уже за пределами собственно литературы.

Еще безнадежнее втолковывать такому собеседнику, что русская литература вообще и современная в частности, один из самых конвертируемых товаров на западном интеллектуальном рынке. Недаром выдающийся французский философ и публицист заявил не так давно на страницах журнала «Экспресс»: «Мы должны признать, что все значительное в области мысли приходит к нам сегодня из России и Восточной Европы». Характерно в связи с этим, что американским кандидатом на Нобелевскую премию по литературе стал русский поэт.

Но разве расслышит ваши доводы наш «ниспровергатель основ», дискутирующий с оппонентом по принципу, изложенному мне в свое время одним французским интеллектуалом: «У меня есть мнение, и вы не путайте меня своими фактами»?

Мне думается, объяснение этого феномена таково: созданный когда-то гениальным воображением наших классиков «маленький человек» вроде Башмачкина, Смердякова или Голядкина, получив нынче высшее, на худой конец среднее образование, взялся за перо, чтобы отомстить своим создателям за свою душевную и духовную обделенность, в сладкой надежде занять на земле их место.

Где «орлам» догадаться, что даже в случае успеха, вне контекста литературы, которую им не терпится уничтожить, вне ее исторической репутации и традиций, они в этом яростном, но далеко нё прекрасном мире абсолютно никому не нужны! Даже даром.

Поэтому в заключение позволю себе понапутствовать их:

— Куда так дружно топаете, ребятишки? На собственные похороны?

III

НАДГРОБИЕ ДЛЯ РОССИИ

Поминки по России

По моему глубокому убеждению, нынешнюю российскую реальность можно определить всего лишь одним словом: растление. Растление на всех уровнях и во всех сферах. Едва ли продуктивно выяснять сейчас, происходит ли это спонтанно или целенаправленно, а то ведь не ровен час какой-нибудь очередной господин Кива обвинит меня в параноидальных комплексах, да это, собственно, не так уж и важно. Важны результаты, а результаты эти, на мой непросвещенный взгляд, увы, ужасающи.

Даже в самых моих дурных снах, мне, к примеру, никогда не могло присниться, что российский интеллигент, да еще полагающий себя демократом, в здравом уме и твердой памяти не постесняется публично призывать к иноземной оккупации своей страны. И не вызвать этим никакого возмущения. Тех, кто сомневается, отсылаю к статьям воинствующей демократки Валерии Новодворской в журналах «XX век» и «Огонек».

Недавно в Париже, во время дискуссии на эту тему один из московских участников крикнул мне из зала: «Да кто же ее принимает всерьез, она не в своем уме!» Не знаю. Может быть. Людей с поврежденной психикой везде полно, но никто этим людям нигде не спешит услужливо предоставить печатную площадь и телевизионный экран, рассчитанные на многомиллионную аудиторию. К тому же, как говаривал в таких случаях один наш бывший политзаключенный: «Смурной, смурной, а мыла не хавает!» Так вот, мыла это прекрасное существо не хавает, оно, судя по всему, отлично изучило спрос на нынешнем интеллектуальном рынке.

Согласитесь сами, что вряд ли серьезного и уважаемого мною публициста Юрия Черниченко можно отнести к людям неуравновешенным, но и он не постыдился сослаться на поучительный опыт гитлеровских оккупантов времен Второй мировой войны в решении продовольственной проблемы. Цитирую по памяти: «Ударили в рельсу, собрали народ, распустили колхоз и все были с хлебом». Не говоря уже о моральном цинизме сказанного, это и прямая фактическая ложь.

Мы с Черниченко люди одного поколения. Не знаю, где он оказался во время войны но меня случай занес на родину моего отца и деда, что в Тульской области, сразу же после ее освобождения от оккупации. Так вот, свидетельствую: гитлеровцы колхозы не распускали, ибо тоже понимали преимущества коллективного хозяйства перед индивидуальным для продовольственных реквизиций, а с хлебом при них было еще хуже, чем при Сталине.

Или какая корысть, каков расчет, какие комплексы заставляют заморского Бориса Парамонова и отечественного Виктора Ерофеева, вполне, казалось бы, психически нормальных людей, страстно доказывать своей многомиллионной аудитории, что у России никогда не было ни истории, ни культуры, а была, как утверждает та же Новодворская в тех же журналах, «историческая клякса, нонсенс, несданный урок».

Я берусь утверждать, что в наше время нигде, ни в цивилизованной, ни в нецивилизованной стране, никто и никогда не позволит безнаказанно напечатать и произнести вслух ничего подобного ни об одной истории ни одного народа, даже если у этого народа вообще не было истории. Но я также берусь утверждать, что до бесконечности плевать в лицо целому народу безнаказанно не придется. Рано или поздно расплата наступит, и тогда пусть эта публика не ищет виноватых на стороне, а внимательно посмотрит на себя в зеркало. Если, разумеется, успеет.