Корсары Ивана Грозного - Константин Бадигин

Мимо помертвевших от страха сестер проскакал отряд ближних к царю опричников, потом прокатила телега с полураздетыми, плачущими девками и молодыми бабами. За телегой проскакал еще один отряд. У каждого всадника при седле болталась собачья голова и метла.

Поднятая лошадиными копытами пыль медленно оседала.

— Мне страшно, бежим в лес, — прошептала Анфиса.

Арина еще не успела ответить, как на дороге показались два мальчугана.

— Федора Шарикова сыновья, — узнала Анфиса.

Когда мальчики подошли ближе, она тихо окликнула:

— Никитушка!

Мальчики остановились.

— Подойди, Никитушка, ко мне! Это я, Анфиса! Не признал?

Посмотрев по сторонам, мальчуганы юркнули под кусты.

— Ты жива, тетка Анфиса? — зашептал Никита. — А наши сказывали, убил тебя кромешник. Ан ты вона где!

— Не знаю, как жива осталась. Смотри, шишка, — Анфиса показала огромную опухоль на затылке, — окровавилась вся… А детушки мои где? И матушка с батюшкой?

Мальчуган склонил свою белобрысую голову.

— Сгорели бабка с дедом, — помолчав, ответил он, — кромешники дом подожгли и двери гвоздями забили. Вместе с домом и сгорели. А другие хрестьяне, кто вживе остался, все в лесу спрятались.

— А где Николка, Ванюша? — прошептала Анфиса.

— Когда дом загорелся, дед Федор детишек из окошка людям подал… Кромешник увидел да опять бросил их в дом.

Анфиса вскрикнула и, потеряв сознание, свалилась на землю.

Полумертвую, ее взял на телегу проезжавший мимо односельчанин и довез к опушке леса. Арина позвала на помощь спрятавшихся в лесу мужиков. На сплетенных из ивовых прутьев носилках они переправили Анфису в непролазную чащу, к трем вековым соснам, куда собрались оставшиеся в живых крестьяне деревни Федоровки.

В чувство ее привел Фома Ручьев, дружок Степана. Он вылил на нее ковшик студеной воды из ручья, приподнял ей голову.

Анфиса очнулась, мутными глазами посмотрела вокруг.

— Степан тебя искать в деревню пошел, — сказал Фома, — а ты здесь. Вот ведь как. Часу не прошло, как пошел…

— Николенька, Ванюша! — вспомнила Анфиса и зашлась в безумном плаче.

Лагерь бежавших от царской расправы был невелик. Кроме просторной хижины, построенной у трех сосен, покрытой от дождя шкурами недавно освежеванных коров, в кустарнике виднелись еще три шалаша поменьше, где хранились кое-какие запасы продовольствия.

Над кострами в подвешенных на треногах котелках кипело варево, распространяя вокруг приятный запах. Старуха Пелагея, босая и горбатая, помешивала в котелках большой деревянной ложкой.

Из шалаша вышел приказчик Прохор Серебров. Его детей и жену убили опричники. За ночь он стал неузнаваем. Голова совсем побелела, глаза ввалились.

Мужики обступили его со всех сторон.

— Хрестьяне, — сказал он, — решайте, как будем жить!

— Как ты мыслишь, поведай, — попросили мужики.

Серебров оглядел подступивших крестьян лихорадочно горевшими глазами.

— Плохо дело, ребята. Боярин наш в великой опале, а может быть, и жизни лишен. Отчину его царь на себя отберет, а потом отдаст новому хозяину. Каков он будет, никто не знает. Хорошо, ежели человек, а ежели кромешника бог пошлет? Опять грабеж и насилие. Да ежели и человек попадется, малым числом людей, — приказчик повел рукой по собравшимся, — разве подымешь хозяйство… Хлеб подчистую сгорел. Семена пропали. Скота малая толика осталась. Лошадям кровопийцы ноги перебили. С курами да с утками хозяйства не поднимешь. Голодный год впереди, многие ли выживут? А там, глядишь, с поборами царские люди приедут, последний кус изо рта вынут… И деревни нет, жить негде.

Приказчик Серебров опустил голову, замолк.

— Чего же делать, Прохор Архипыч?

— Скажи, как нам быть?

— Нанесло на нас несчастье.

Бабы, стоявшие позади и не пропускавшие ни одного слова, заплакали, запричитали.

— Слушайте, хрестьяне, — поднял голову Серебров, — мой совет в новые места податься. Туда, где кромешников нет и царская рука не достанет. Сами себе хозяевами станете.

— А как кабала? — раздался чей-то голос.

— Сожгли кабалу. Другой хозяин у нас будет, другие бумаги напишут. А сегодня мы люди вольные.

— Куда же нам идти, Прохор Архипович?

Серебров на минуту задумался.

— Что же, хрестьяне, на Волгу можно. Много там вольных мест. Можно на Дикое поле — на украинские города46. И на Урал тоже можно. И в Сибири люди живут. Благодаря господу богу русскому человеку есть где уберечься.

— А ты сам, Прохор Архипыч, куда надумал?

— К Дикому полю, на юг, земли там плодородные, и поборов казна не берет.

Долго говорили мужики и порешили всем миром уходить на юг, к новому городу Орлу. Земля там черная. Налогов не берут. Даже лошадок и другое кое-что дают на обзаведение. Плохо, что от татар много лиха бывает. Крымский хан, почитай, каждый год лезет на Русскую землю. Однако не в диковинку русскому человеку от крымчаков отбиваться…

Пока в лесу люди решали свою судьбу, Степан Гурьев искал жену в разграбленном селенье. Он расспрашивал всех. Некоторые ничего не знали, а другие видели, как за Анфисой гнался конный и как он ее заколол копьем.

Повстречавшийся Степану Гурьеву брат Семен рассказал, как опричники бросили в горящий дом его сыновей. Поплакав, Степан стал искать тело своей жены Анфисы, чтобы похоронить по христианскому обычаю. Он искал долго, но жениного тела не нашел. Под вечер его заметили каратели и до полусмерти избили палками.

Отлежавшись в кустах, Степан вместе с братом Семеном и с тремя мужиками односельчанами утром ушли на север, к корабельной пристани Холмогоры.

Глава тринадцатая. И ОН УВИДЕЛ НЕСМЕТНЫЕ БОГАТСТВА, О КОТОРЫХ ДАЖЕ МЕЧТАТЬ НЕЛЬЗЯ

Карстен Роде очень быстро и удобно ехал из Нарвы до Москвы на ямских47 лошадях. Своих товарищей Клауса Тоде и Ганса Дитрихсена он оставил в Нарве. Из Москвы приказчик Аники Строганова отправил его в город Вологду, тоже на лошадях. В Вологде строгановские приказчики посадили датчанина на небольшой дощаник, груженный разным товаром для Сольвычегодска. Вместе с датчанином они посадили толмача, маленького разговорчивого старичка. И поплыл дощаник по реке Вологде среди лесов и непролазных болот.

Плыли по течению, а где и под парусами. Если стихал ветер, помогали веслами. На дощанике жили четыре десятка человек. Они по очереди стояли на руле, отпихивались в мелких и узких местах шестами. Два раза в сутки варили себе похлебку из солонины и гороха.

Когда наступала темнота, дощаник становился на якорь, а люди отдыхали и пели грустные, протяжные песни.