Пуля-дура. Поднять на штыки Берлин! - Александр Больных

– Четыре?! – выпучил глаза Голицын. – Не может быть, ваше сиятельство! У меня их тридцать… – он даже замялся, вспоминая, – шесть. Кажется.

– Согласно росписи командир дивизии получает право иметь три повозки для своего скарба.

Голицын энергично замотал головой:

– Нет, это просто невозможно. Офицеры не согласятся. Они в отставку начнут подавать.

Шувалов холодно прищурился:

– Вам еще раз напомнить, что мы ведем войну и находимся на вражеской земле? Ни один рапорт конфирмован не будет, подавший его будет взят за караул яко трус и дезертир и передан аудитору. У меня нет времени возиться с церемониями военных судов, разбирательство будет коротким. Дезертиров и мародеров у меня вешают. Невзирая на чины. Господа, римляне правильно сказали: закон суров, но он закон. Именно это позволило им стать властелинами мира, и если мы желаем России такого же величия, мы должны следовать путем римских цезарей, в большом и малом.

Но тут вмешался Лаудон:

– Ваше сиятельство, австрийская армия имеет собственные артикулы и регламенты, не согласующиеся с русским. Мы просто не имеем права исполнить мудрое распоряжение вашего сиятельства.

– Господин барон, – Шувалов отвесил австрийцу изысканный поклон, – у меня даже в мыслях нет посягать на регламенты вашей армии. Просто я сообщаю, что впредь для армии российской установлен дневной марш в сорок верст, и уже вам решать, как вы сумеете выдержать такой темп. Если же в силу обремененности обозом или иных причин ваш корпус не сумеет следовать за мной, русская армия впредь не станет рассчитывать на помощь союзника, равно и согласовывать с ним свои действия. Но вы имеете полное право оставить часть обоза позади, приказав ей следовать за собой под приличным конвоем.

– Однако ж Конференция требует действовать совместно с австрийскими и саксонскими союзниками, – осторожно напомнил Фермор.

– Рескриптом государыни императрицы мне вручена верховная власть над войсками российскими, действующими против неприятеля. Потому я готов принять во внимание распоряжения Конференции и никак им не противлюсь, но действовать буду сообразно сложившимся обстоятельствам. Не думаю, что из Петербурга видны наималейшие детали, кои я должен учитывать, готовя диспозицию. А от совместных действий я не отказываюсь.

Лаудон мрачно посмотрел на Шувалова, но более спорить не стал. Петр Иванович помолчал внушительно и продолжил:

– Сейчас мы, господа генералы, должны решить один вопрос наиважнейший касательно дальнейших действий наших. Венский Гофкригсрат и Петербургская Конференция предлагают нам повернуть на юг, дабы помочь австрийским союзникам в борьбе за Силезию. Но я полагаю такой маневр ненужным и опасным. Ненужным потому, что он никоим образом не приближает победу. Наша армия может хоть до второго пришествия маневрировать в пределах силезских, но королю Фридриху от того хуже николи не станет. Армия его базируется не на Силезию, и даже если мы весь край предадим огню и мечу, результата это не даст. Опасен же сей маневр потому, что мы еще более удаляемся от наших баз и магазейнов в Польше, в результате чего наши коммуникации опасно растягиваются и повисают в воздухе. Пруссаки могут их в любой момент перерезать, и тогда наша армия останется без провианта и боеприпаса. При наличии нескольких прусских армий на территории Бранденбурга почитаю такой маневр немыслимым.

– То есть вы отказываетесь исполнить приказ Конференции? – вкрадчиво полюбопытствовал Голицын.

– Ни в коем случае! Мы исполним приказ, как только для этого сложится благоприятная обстановка.

– А разрешите спросить, ваше сиятельство, какую обстановку вы почитаете благоприятной? – спросил Вильбоа.

– Когда мы устраним угрозу нашим коммуникациям.

Первым замысел командующего понял Румянцев и обрадовался:

– Значит, ваше сиятельство, вы полагаете необходимым дать пруссакам генеральное сражение?

– Именно! – отрубил Шувалов.

– Но это варварство, – возмутился Лаудон. – Высокое искусство полководца заключается в том, чтобы искусными маневрами вынудить противника отступить под угрозой неминуемого поражения, не вступая тем не менее ни в какие сражения. В лучшем случае перестрелки пикетов и действия партизанских отрядов.

– Одно не исключает другого. Наши партизанские отряды изрядно пощипали пруссаков, особенно отличились отряды подполковника Суворова и секунд-майора Валова, за что помянутые офицеры мною отмечены.

– Самый прямой путь на Берлин идет через Франкфурт и Кюстрин, – вставил Румянцев. – Наступая в этой дирекции, мы обязательно вынудим Фридриха идти нам навстречу. Не может он бросить арсеналы берлинские и казну на произвол судьбы.

– Я рад, граф Петр Александрович, что ты меня понимаешь, – кивнул Шувалов. – Итак, господа генералы, вы можете привести убедительные причины идти в Силезию, кроме пожеланий венского двора? Нет? Значит, приказываю: армии готовиться выступать в направлении Франкфурта, там мы дадим королю прусскому генеральную баталию, там я его разобью и решу исход войны. После этого Силезия сама упадет нам в руки, как перезрелое яблоко. – И Шувалов приятно улыбнулся Лаудону. – Однако, господа генералы, напоминаю: вам дается три дня для приведения ваших полков в согласие с выданной росписью штатов. После этого мною будет проведена генеральная инспекция, а далее армия выступает в поход. Фридрих удивлял противников стремительностью своих движений, теперь наш черед удивить пруссаков.

А Петенька продолжал ломать голову над тем, как лучше выявить подсылов прусских и австрийских. Конечно, он предложил графу Шувалову наихитрейший план, но не было никакой уверенности в том, что он сработает. Передадут ли оные офицеры подметные письма Фридриху и на какое из писем он примет ответные меры? Да и примет ли вообще? Для начала он приказал своим сержантам продолжать дежурить посменно неподалеку от палатки Лаудона, лишь настрого запретил ввязываться во всякие распри с австрийцами и при первой неурядице срочно ретироваться в свой лагерь. Но это дежурство никаких результатов не дало, к Лаудону если и заходили, то лишь австрийские же офицеры. Никаких подозрительных незнакомцев, никаких русских офицеров.

Но потом события вдруг понеслись галопом, да с такой скоростью, что и вообразить было трудно. Иван после стычки с кроатским графом проникся искренней ненавистью к австрийцам и их подручникам и принялся следить за ними с утроенным вниманием. И долго ждать ему не пришлось – буквально через два дня он примчался к Петеньке возбужденный до крайности.

– Так что, вашбродь, разрешите доложить. Видел!

Петенька, страшно недовольный тем, что его выдернули из постели и не дали выспаться, буркнул:

– Ну что у тебя?

– Видел! – повторил Иван.

– Что видел?

– Как вы и приказывали, следил за шатрами генерала австрийского, и я видел, как к нему прокрался человек в черном плаще.

– Ну и?

– А потом так же тайно ушел.

– И ты проследил, куда он направился?

– Не могу сказать точно, вашбродь, только скрылся он среди кавалерийских палаток.

Вот здесь Петенька проснулся окончательно. Наконец-то показался желанный след. Ну, если не след, то хотя бы тоненькая ниточка, ведущая, куда он и предполагал. Сейчас следовало хорошенько продумать план дальнейших действий.

Изобретать что-то слишком мудреное он не стал и как бы совершенно неожиданно нос к носу столкнулся с теми самыми корнетами, которые и стали причиной его схватки с голштинцами. Секунд-майор имел большие подозрения касательно этих мальчишек, тем более что и граф Александр Иванович о чем-то подобном предупреждал.

Памятуя о далеко не лучших последствиях, проистекших от той кабацкой драки, отношение майора к зеленым кавалеристам было нелучшим. Однако мальчишки с таким горячим энтузиазмом и неподдельной радостью приветствовали старого знакомца, что неловко было изображать ледяную неприступность. Поэтому Петенька поздоровался с троицей юнцов и после недолгих отнекиваний принял приглашение вечером отпраздновать встречу. Позднее он не раз хвалил себя за предусмотрительность.

Празднование встречи довольно быстро превратилось в обычную пьянку, хотя Петенька старался держать себя в руках. Он помнил поговорку: «Пей, да дело разумей», а дела Тайной канцелярии исправляются ежедневно. Вообще поручик ловил себя на мысли, что за последние полгода изменился до чрезвычайности: стал жестким и даже жестоким, подозрительным и расчетливым. Но ведь он в этом совершенно не виноват, это проклятая голштинская сволочь сделала его таким. К тому же пора превратиться из веселого мальчика в сурового мужа, а это всегда тяжело и больно. Сам Петенька внутри по-прежнему верил, что остается все тем же наивным и восторженным юношей, только юноша этот уходит все дальше и дальше. Вот только почему эти глупые мальчишки приехали вдвоем? Помнится, в Петербурге они были троицей неразлейвода, куда же пропал белобрысый?