Люди в летней ночи - Франс Силланпяя

Даже приятно прислушиваться к тихому рокотанию грома, когда твердо знаешь, что он не вернется. С крыши капают последние капли, а бледное утро уж начинает виднеться, ощущаться и слышаться. Солнце только готовится взойти. Оно несравненно более величественно, чем все события человеческой жизни, ибо каждое утро оно с одинаковой степенностью подымается надо всем, что есть жизнь. И так день за днем, поколение за поколением, и ни в ком оно не рождает ни пресыщения, ни желания, чтобы оно переменило свою повадку… С крыш капают капли, и весь простор раннего утра словно склоняется в почтительном поклоне и улыбается — перед прошлым ли ужасом, перед рождающейся ли надеждой новой жизни? Все события прошедшей ночи суть принадлежность жизни, бытия… Та гроза удаляется, но, удаляясь, она еще говорит что-то о своем нынешнем визите, который, по сути, является торжественным событием… Ибо насколько возможно пылко и скоро оно расставляет по местам бесчисленные, невидимые и непостижимые, мельчайшие подробности, сотворенные и собранные вместе предыдущими долгими знойными днями, приготовляя их к переходу в вечность. Исполняешься сознанием торжественности происходящего, когда думаешь о черной букашке размером с булавочную головку, сидевшей среди пестро-подробной земной поверхности на одном из цветков таволги, той самой букашке, которой завладела теперь дотянувшаяся с неба рука грозы. Сокрушительный, рокочущий водяной поток смыл беспомощное и безответное создание вниз, к подножию травяного леса. Торжественность свершающегося внятна и этому гибнущему крохотному существу, находящемуся в центре сумеречного маленького мирка, затопленного водными потоками. Миллионы подобных безмерных трагедий разыгрались в этих мирках во время грозы — теперь миновавшей.

Но человеческие жилища, большие дома и избушки, остаются на местах. С их крыш капают капли, и буйная фантазия готова вообразить, что это слезные отголоски потрясений, пережитых внутри стен, внутри самих людей. Теперь после пережитого легко заснуть, угадывая в воздухе дыхание спящих вблизи людей и чудесную надежность раз и навсегда установленной, укорененной, ничем и никем не колебимой преемственности.

Финал

Новые люди

Гроза показала свою примерную суровость и захватила площадь больше обычной. Она свирепствовала над грядой, растянувшись от Корке на ее восточном боку до Малкамяки, и утром обнаружили, что во многих местах растения побило и деревья выворотило. Молния, ударившая в Корке, оказалась куда сильнее, чем можно было подумать ночью.

Крыша амбара была раздроблена, торцовая стена в одном месте отошла, и позже от нее отвалились крупные куски. Удивлялись тому, что борозды, оставленные молнией, были ярко-белыми, словно дерево прихватило морозом, а не опалило огнем. Так что Люйли, спавшая в амбаре как раз в то время, когда ударила молния, на целый день стала предметом нежности и ласк всей семьи. Причем нежность эта не проявлялась в словах или поступках, она ощущалась в самой атмосфере дома. Люйли была на положении дорогой и хрупкой вещи — или девицы, к которой посватался знатный господин. Вот какие действия произвела гроза! Легко было догадаться, что впереди Люйли ждет что-то совсем особенное.

Странно, но на сей раз нежное внимание домочадцев не вызвало у Люйли неприязненных чувств. И все же к вечеру она утомилась и ощутила потребность скрыться с их глаз и побыть одной. Так что с ее стороны было только естественно подняться на холм, чтобы посмотреть оттуда, как выглядит все вокруг. На душе у нее сразу стало хорошо, как только она очутилась посреди освеженных просторов. Вероятность встретить здесь ее бывшего Элиаса в расчет ею не принималась.

Элиас был несколько чувствителен к грозе, хотя ему, настоящему взрослому мужчине, не к лицу было выказывать подобную слабость. От матери, однако, это не укрылось, поскольку вообще матери, имеющие единственных сыновей, обладают даром угадывать их душевные движения лучше, чем свои собственные. Так что чем гулять во время грозы, Элиас предпочитал сидеть дома вдвоем с матерью, а во время особенно сильного грома хранить молчание, в то время как мать обыкновенно крестилась и шептала молитву всякий раз, как сверкала молния; своим молчанием Элиас как бы одобрял ее действия. Когда же гроза заканчивалась, Элиас с явным удовольствием оставлял мать одну и отправлялся на прогулку.

В этот раз Элиас был вдали от дома, когда загремели первые близкие раскаты грома и хлынул дождь. Он сидел в лесу, опустошенный душой и телом, и глядел прямо перед собой на сухой выгон, где трава как будто повторяла те странные слова, которые он только что слышал из одних уст — у сенного сарая, среди густой травы, возле низко склонившейся таволги. Небо затянуло тучами. Они и в самом деле тянулись, сливались и все больше мрачнели, выказывая полнейшее невнимание к молодому человеку, сидящему в прострации, с ощущением наступившей великой паузы. Его душа запнулась, чтобы разглядеть Ольгу, чьи странные четыре слова сначала невероятно приблизили ее, а потом вдруг умопомрачительно отдалили. Так бывает, когда во сне неожиданно видишь лицо хорошего приятеля вплотную у своего лица и оно пылает непонятной лютой яростью. Встретив после такого сна этого приятеля, ощущаешь странную к нему близость, рожденную пережитым кошмаром, но общаться с ним трудно, и случается, что затем приходит постепенное охлаждение и даже боязнь друг друга. В каком-то тесном мирке происходит незримый переворот. Только что Элиас увидел Ольгу совсем близко, и оказалось, что в этом развязка всего рассказа. Однако тучи, равнодушные к наступившей паузе, грозно сгущались и мрачнели, прогремело уже где-то рядом, и полил дождь. Стало быть, для Элиаса это был еще не конец, как ему казалось в то мгновенье. Все вокруг свидетельствовало об обратном.

Когда он вернулся домой, с матерью на кухне сидела старуха странница, упитанная, с хитровато прищуренным лицом. Она восседала на скамеечке, положив возле себя узелок, как диковинная ручная старая птица, сидящая в гнезде. Она болтала, улыбалась и подмигивала чему-то постороннему, тому, о чем рассказывала — таким тоном, словно твердо намеревалась внушить старой хозяйке, а затем и Элиасу некоторые вещи, которых они оба инстинктивно сторонились. Гроза надвинулась, и гром зарокотал сильнее. Старуха, не переставая болтать, заметила что-то мимоходом по этому поводу — как человек, разъясняющий сложные вопросы и при случае вскользь упоминающий о некой мелочи. Откуда явилась сюда эта старуха, как она к ним попала?! Гром пригрозил уже не на шутку, а старуха со своим хитрым прищуром словно нагнетала и без нее сгущавшуюся грозовую атмосферу. Рядом с ней Элиасу казалось, что старуха есть зримый результат всех происшедших за день значительных событий, что ее на время грозы водворила сюда, к ним, чья-то невидимая расшалившаяся рука и от нее, как от кошмара, им некуда деться. Словно старуха была отлично осведомлена обо всем, что происходило недавно, и здесь, под разговоры матери и шум грозы, не таясь, кичилась своей осведомленностью. Она еще что-то сказала Элиасу — с непередаваемо-мерзкой улыбочкой, и эту улыбочку, и весь старухин таинственный облик Элиас вспоминал потом многие недели, уже в другой, новой поре жизни.

А пока он оставил старуху на попечение матери и ушел в сумеречную горницу, на свой диван, куда ускользал сначала перед приходом к ним Люйли, а потом Ольги. Здесь гроза не так устрашала своим видом и грохотом, здесь было безопаснее. Все последнее время, вплоть до появления старухи, он как будто ясно ощущал непреложно твердую направляющую волю лета. Оно вело его куда-то, и неизъясненная тайна этого ведения давно не пугала Элиаса. Нараставшее в прошедшие дни буйство солнца, потом обстоятельства, в результате которых прозвучали среди густой травы те слова; стягивание туч; старуха… глупо было уверять, что в череде этих событий строгое лицо лета никак не обнаруживало себя. Очевидность сделанного наблюдения освободила сознание Элиаса и даже намекнула на еще более упоительное освобождение: на то, что нынешний день выведет его снова на тот путь, с которого он когда-то сошел. Намеки эти сначала не были облечены в какую-то определенную форму, но довольно скоро обрели ее. Она сложилась и окрепла так тихо-незаметно, что сидевший на диване молодой человек весь вечер не мог определенно обнаружить ее в себе. Но и за ходом грозы он следил недолго, она уже натешилась, а старуха из кухни удалилась. Вся эта череда событий, угрожающе придвинувшаяся недавно чуть не вплотную, теперь отдалялась, и ее направляющее воздействие на него исчезало. Элиас чувствовал, как он уходит от всего только что бывшего, гроза, казалось, давно отгремела, и где-то отстоящим в пространстве виделось ему страстное, роковое нетерпение, вдруг обнаружив которое Элиас так давеча перепугался. Все обстоятельства перемешиваются и несутся прочь. Те четыре ужасающе обыденных слова: «Ну, теперь ты доволен?»; тучи, старуха… Но теперь он был в безопасности, и тот прозвучавший намек, предчувствие уже окончательно прояснились, получив просторные формы и направление. Впереди открывалась перспектива, прозрачная и ясная, так что Элиасу легко было обуздать себя, думая о ней… Ему хотелось спать, и он крепко проспал всю ночь, нимало не подозревая о гремевшей повсюду жесточайшей грозе, столь сурово обошедшейся с Люйли Корке. Проснувшись наутро, Элиас тотчас ощутил прежний радостный настрой, установившийся накануне вечером благодаря тайно окрепшему новому предчувствию. Так же было воспринято им и известие о бушевавшей ночью грозе — как ободряющее предзнаменование. Он провел весь день дома и только часов в пять отправился в южную сторону. После тридцати дней и ночей, минувших с Иванова дня, в первый раз должны были встретиться эти двое — знакомые с детства люди…