Что видно отсюда - Марьяна Леки

крикнула она, — тебе придется с этим смириться.

Я обошла вокруг дома и заглянула в кухонное окно. Марлиз сидела за своим столом, одетая, как всегда, в норвежский пуловер и трусы. Ей было теперь лет тридцать пять, но выглядела она моложе. Что-то консервировало Марлиз.

Я прислонилась к стене дома у откинутой оконной створки.

— Марлиз, — сказала я в оконный зазор, — ко мне скоро приедут из Японии.

— А мне-то какая разница, — сказала Марлиз.

— Я знаю, — сказала я, — и хотела тебя кое о чем попросить: если ты встретишь где-нибудь моего гостя, не могла бы ты тогда… не могла бы ты быть немного приветливей? Как-то дружелюбнее, что ли? Совсем ненадолго. Я была бы очень благодарна.

Я слышала, как Марлиз закурила свою «Пэр-100». Она затянулась и выдула дым в мою сторону.

— Я не дружелюбна, — сказала она. — Тебе придется с этим смириться.

Я вздохнула.

— О’кей, Марлиз, — сказала я. — А в остальном у тебя все в порядке?

— Лучше не бывает, — сказала Марлиз. — А теперь до свиданья.

— Будь здорова, — сказала я, оттолкнулась от стены и пошла к Эльсбет, которая стояла у себя в саду и, скрестив руки под своим необъятным бюстом, разглядывала яблоню, увитую плющом.

Это была та самая яблоня, листья которой она пыталась сдуть воздуходувкой после гибели Мартина. Когда осенью после этого они облетели сами, Эльсбет пинала яблоню по стволу и сквозь слезы говорила, что теперь уже поздно и что листья с таким же успехом могли бы висеть и дальше.

Эльсбет указала на плющ:

— Надо бы эту штуку вообще-то обрезать, но я вообще-то не хочу, — бормотала она.

Садовые ножницы стояли, прислоненные к стволу яблони.

— А какие есть возражения против того, чтобы обрезать? — спросила я.

— Плющ — это иногда бывает заколдованный человек, — объяснила Эльсбет, — и как только он в виде плюща захватит крону дерева, то чары с него спадут.

— Кстати, насчет суеверий, — начала я.

— Вопрос теперь стоит так, — продолжала Эльсбет, — кого я хочу освободить, человека или дерево?

Плющ добрался уже до верхней части ствола.

— Я бы выбрала дерево, — сказала я. — Если это человек, то он освободился уже больше чем наполовину. Это больше, чем можно сказать про нас всех.

Эльсбет ласково потрепала меня по щеке своей пухлой ладонью.

— Ты становишься все больше похожа на Сельму, когда говоришь, — сказала она и взялась за садовые ножницы.

— Эльсбет, — сказала я, — скоро ведь ко мне приедет гость из Японии, и я хотела бы тебя попросить, не могла бы ты при нем говорить меньше суеверного.

— А почему это? — спросила Эльсбет и принялась неторопливо обрезать плющ, перед каждой обрезкой прося прощения у возможного человека, который был плющом.

— Потому что это странно, — сказала я.

— Извини, — сказала Эльсбет, продолжая обрезать. — Но разве не было бы еще более странно, если бы я не говорила ничего суеверного? Извини, дорогой возможный человек.

— Я не думаю, — сказала я. — Можно ведь говорить и о других вещах.

— О чем, например?

— О хлопотах подготовки рождественского праздника в правлении общины деревни, — предложила я, — о том, праздновать его днем или вечером.

— Это как-то совсем неинтересно, — сказала Эльсбет. — Но хорошо. Я не буду говорить ничего суеверного. — Она извинилась перед следующим стеблем плюща. — Надо бы мне не забыть, — сказала она. — Подержи-ка.

Она сунула мне в руки садовые ножницы, закрыла глаза, сделала два больших шага вперед и два назад.

— Что это было? — спросила я, и Эльсбет объяснила:

— Это помогает от забывчивости.

Оптика я застала засунувшим голову в «Периметр». Сельма тоже была тут, она занесла оптику пирог и сидела на краешке стола, на котором стоял фороптер, про который мы с Мартином думали, что через него можно заглянуть в будущее.

— Это всего лишь Луиза, — сказала она, когда звякнул дверной колокольчик, чтобы оптик не подумал, что это пришел покупатель, и спокойно оставался внутри своего прибора и сигнализировал маленьким точкам, что видит их.

— Ты могла бы потом забрать Аляску с собой? — спросила Сельма. — А то я завтра весь день буду у врача.

Сельма втирала в деформированную ладонь лечебную мазь, и ладонь блестела.

— Конечно, — сказала я. — И еще я хотела бы вас кое о чем попросить.

— Валяй, — сказал оптик.

— Тебя я хотела попросить не задавать Фредерику слишком много вопросов про буддизм.

Оптик вынул голову из «Периметра» и повернулся на своем вертящемся табурете ко мне:

— А почему бы и не задать?

— Потому что он будет здесь не по служебным делам, — сказала я и подумала про моего отца: когда он еще был врачом, ему все постоянно докладывали свои симптомы и жалобы — на улице, в кафе-мороженом и даже в комнате ожидания у доктора Машке.

— А что это у тебя за бумажка? — спросил оптик.

Я протянула ему листок в клеточку, вырванный из записной книжки на пружинках, и оптик зачитал вслух:

Марлиз: приветливее

Оптик: без буддизма

Эльсбет: поменьше суеверий

Сельма: не так скептично

Пальм: поменьше цитат из Библии

Мама: не такой отсутствующий вид

Я: меньше ступора, меньше испуга, меньше озабоченности, новые брюки

Оптик схватился за поясницу.

— Я думал, в буддизме главное — подлинность, — сказал он.

— Да, — сказала я, — но не обязательно наша.

— Про новые брюки мне нравится, — сказала Сельма.

— Но почему не надо цитат из Библии? — удивился оптик.

— Я подумала, его это будет раздражать как буддиста, — сказала я, как будто буддизм и христианство были конкурирующими футбольными объединениями.

— Я думал, он не на службе, — сказал оптик, а Сельма сказала:

— А я думала, буддиста ничто не раздражает. Но в этом мне следовало быть немного скептичнее.

— В буддизме ведь речь идет, кстати, и об отказе от контроля, — сказал оптик и снова сунул голову в «Периметр».

— Идем, — сказала Сельма, — погуляем. Уже почти половина седьмого, и я думаю, тебе скорее надо на свежий воздух.

Мы шли по ульхеку, дул сильный ветер, лес шумел, мы подняли воротники наших пальто, ветер сдувал мне волосы на лицо, а Сельма маневрировала на своем стуле-каталке по размякшей полевой дороге.

Сельма уже плохо ходила, но ни за что не хотела отказываться от своей ежедневной прогулки по ульхеку, поэтому мы раздобыли для нее стул-каталку с толстыми колесами, как у горного велосипеда. Сельма не хотела, чтобы ее кто-то катил. Она некоторое время тряслась на своем стуле рядом со мной, а потом вставала с него и двигалась с его помощью как с ходунками.

Сельма выгуливала свои мысли и тем временем считывала мои, которые