Рубежи - Михаил Аношкин

— Хлопцы, — сказал он, — скоро герману капут. Пушки такие выдумали — жгут германов дотла. Вжих — и дым один!

— Скажи, пжалста, зачем неправду говоришь? — поморщился Иманкулов.

— Вот те крест! Под Оршей вдарили — дым от германа! А пушки те «катюшами» зовут!

В конце сорок третьего зимой набилось отделение в хату погреться. Морозы лютовали, а нас гоняли на тактические занятия. Начальство справедливо рассудило: если солдат остается без дела, он портится.

Немолодая словоохотливая хозяйка слушала, как мы травим анекдоты и разные побывальщины, а затем вступила в разговор:

— А я огненные стрелы видела!

— Какие стрелы?

— Не иначе, Георгий Победоносец пущал. Сидела я в хате, чулки вязала, а война и подкатилась к деревне. Пушки бухають, солдатики палять, хаты пылають. Смертынька наступила. Легла я на пол, уши зажала и с белым светом прощаюся. Лежу, а сама думаю: «Гляну на белый свет в апоследний раз». Только голову подняла, а тут как зарычить, аж хата ходуном заходила. Мимо окон стрелы огненные летять. Летять и летять! Я и бояться перестала, потому как поняла — Егорий Победоносец сошел с небес и нашим помогаеть. Своих не тронет!

— Да это «катюша» играла, мамаша, — пояснил Батенев. — Такой гвардейский миномет.

— Какая такая Катюша, чего ты плетешь? — рассердилась тетка. — А еще командир, видать. Егорий это, сама видела!

— Егория, что ли?

— Бестолочь! — обиделась хозяйка. — Пошто Егория? Стрелы его!

…А теперь целый десяток «катюш» ждет своего часа. Утром они «поиграют» вволю!

Ночь коротали в березнячке. На передовой постукивал пулемет, слышалась автоматная перестрелка. Изредка рвались немецкие снаряды. Небо расцвечивали ракеты. Обычная фронтовая ночь.

Артиллерийская подготовка началась на рассвете. Грохотало так, что вздрагивала земля. Над головами с шипением и воем летели снаряды и мины. Взрывы по ту сторону передовой слились в сплошной протяжный гул, будто яростно рычали десятка полтора Змеев Горынычей. На опушке зашевелились зеленые кучи, из-под них показались вздернутые в небо рельсы. Через какую-то секунду выбросили они стремительные огненные стрелы. Скрежет и вой перекрыли артиллерийскую канонаду.

Сложное чувство обуяло нас — и робость перед такой мощью огня, и восторг от нее. Не успел смолкнуть последний залп, как в небе появились советские штурмовики. Шли на бреющем, волна за волной. Потом поднялась пехота. Нарастал и ширился шквал яростного «ура» и треск автоматов. Когда они стали удаляться, капитан Курнышев сказал командирам взводов:

— Пора, товарищи!

Нашей задачей было — обеспечить продвижение наступающих войск по всем дорогам. Рота выдвинулась на переднюю линию, на самое острие наступления. На бывшую оборону фашистов страшно смотреть. Она не просто была разрушена артиллерийской метелью, а глубоко пропахана. Кругом валялись бесформенные обломки бревен, куски бетона, камни и трупы.

Мины на дорогах немцы понаставили второпях. Мы их без труда обезвреживали. Дорога, по которой двигалось наше отделение, петляла в чахлом березовом и сосновом лесу, справа и слева болота. За спиной, подпирая, нетерпеливо урчали машины с пехотой. Требовали зеленую улицу, а мы ее не могли пока дать.

Болота, наконец, оказались позади, и лес расступился. Дорога разветвлялась на несколько рукавов. Командиры рвущихся вперед подразделений не стали нас ждать и двинулись по проселкам-ответвлениям, предоставив нам возможность возиться на главной дороге. Опасностью они пренебрегали. Впрочем, война — сплошное преодоление опасностей.

Повалила пехота. Ей сам черт не брат. Но находились среди солдат и без меры любопытные, а любопытство не всегда уместно, особенно на территории, где час назад хозяйничали враги.

В стороне от дороги, то там, то тут, виднелись землянки. Немцы умели обустраивать их, стены обшивали фанерой, заклеивали всякими картинками — благопристойными и порнографическими. Любопытные из пехоты, завидев такую землянку, кидались к ней. Фашисты драпали впопыхах и оставляли вещи, которые в нехитром солдатском быту не были лишними: бритвы, зажигалки, зубные щетки. Ручки их делались из разноцветной пластмассы, и солдаты мастерили из них мундштуки и наборные рукоятки к финкам.

Но говорят, что раз в году стреляет и самоварная труба. Это в мирной жизни. А на войне тем более. Фашисты заминировали несколько землянок, и любопытные жестоко поплатились. Поступил приказ — к землянкам никого не подпускать.

Фашистские саперы всегда старались перехитрить нас. То подсовывали мины под ступеньки, то изнутри к скобе двери привязывали проволоку, прикрепляя ее к взрывателю. Такие уловки мы быстро раскусили, а дальше пошло легче, ибо противник скатывался к стереотипу.

Какие только работы не приходилось нам выполнять в дни наступления сорок четвертого года! Прибегает связной к капитану Курнышеву — немедленно вести роту вперед. Разворотило мост через илистую речку — замедлилось движение. Возвести новый! Откуда-то появляются топоры и пилы. Расхватываем инструмент и бежим в ближайший лесок — пилим, рубим, треск стоит! А возле речушки ни души — ни с той, ни с другой стороны. Напилили бревен, кряхтя тащим к реке. Но только вышли на открытое место, противник начал садить из минометов. Залегли, а Курнышев подгоняет:

— Вперед, орлы, вперед!

Ползем, подталкивая впереди себя бревна, хоронимся за ними. Но, слава богу, загрохотали пушки на нашей стороне. Немецкие минометы поперхнулись и замолчали. Завалили мы речушку камнями и деревьями, благо она не столь полноводная, сколько илистая. По настилу проскочил первый танк. И опять пошло-поехало!

Наступление развивалось стремительно. И настал день, когда фашисты оторвались на такое расстояние, что наши части не успевали их преследовать. А погода хмурилась. Моросил мелкий дождь — грибной, теплый. Дорога забита войсками — пехота, «ЗИСы» и «студебеккеры», танки и самоходки, артиллерийские упряжки. Большие калибры волокли тягачи. По обочинам гарцевали кавалеристы. Не дорога, а полноводная река. Впереди в туманном небе завис аэростат — вел наблюдение за противником. Оглушали ревом моторов краснозвездные штурмовики. Летели низко, эскадрильями. И ни одного фашистского самолета. Как тут не вспомнишь сорок первый.

На моей гористой Родине, в Сибири и Средней Азии поднялись новые заводы, перестроились старые — и вся производимая ими техника пришла к нам на фронт. Отец пишет: живет на казарменном положении, на заводе. Работает в цехе механического завода и мать. Вспомнил я тракторный, Уралмаш — бывал там в детстве с отцом. Трудятся на них день и ночь. Позднее поэт емко определит: «Урал — опорный край державы, его добытчик и кузнец».

С лавиной наступающих войск прошагали до города Глусска. Не чувствовали усталости, не было страха. Был единый душевный подъем.

В конце июня нас привезли к Ковелю. А через несколько дней повторилось то, что было под Бобруйском: мощная артиллерийская подготовка, стремительный рывок танков и пехоты. Гитлеровцы ударились в бега сразу: спешно «выравнивали» линию фронта.

Ковель — это Западная Украина. Обстановка там была сложной. Свирепствовали самостийники — всякие бандеровцы и мельниковцы. Пришлось нам зайти в одну деревушку. Райский уголок — белые хаты утопали в садах. Жить бы да радоваться такой благодати. Но война тронула деревушку своим черным крылом, хотя пощадили ее бомбы и огонь: бои прогремели в стороне. Но деревенька встретила нас настороженной и зловещей тишиной. В ней таилось боязливое ожидание новых испытаний. Шепотом поминали гнусное слово «бандеровцы». Пугали ими детей.

Деревенька наполовину была польской, наполовину украинской. Такое в здешних местах не редкость. Бандеровцы вырезали польские семьи садистски, изощренно. Не пощадили никого, даже детей. Это потрясло всех.

Солнечный июльский день. Трепещут на легком ветерке листья яблонь и груш. В огородах поднялась кукуруза. Вовсю полыхают подсолнухи. И тишина. А у людей — горе, у людей — война. Она не щадит никого — ни вооруженного, ни безоружного… Уцелела деревенька, но что сделала с людьми лютая злоба бандитов…

Война до корней обнажает человеческие характеры, четко выявляет классовые различия. Особенно мы почувствовали это в Польше. Между Холмом и Люблином в лесу встретили вооруженный отряд поляков. Они называли себя партизанами. Майор Фесенко, замполит батальона, договорился о встрече с их командованием. Сопровождающими взял меня и еще двух автоматчиков. Батальон устроил привал на опушке леса. Сосны здесь жиденькие, какие-то рахитичные. Не то, что у нас, на Урале. Да и то сказать — росли они здесь на песке.

Лагерь поляков располагался в глубине леса. Странно, почему они не вышли оттуда. Фашистов прогнали, бояться некого. С нами они вроде бы на дружеской ноге, но в лагерь не пустили. Собственно, Фесенко туда и не рвался. Важно было встретиться с командиром и поговорить. А где — какое это имело значение? Командир еще молодой, лет под тридцать, не старше. Высокий и худощавый, лицо прыщеватое, очки в роговой оправе, волосы длинные, как у попа. За спиной автомат.. Не немецкий, незнакомой нам конструкции.