Приключения 1975 - Владимир Рыбин

— Ну он-то по-другому думает. Царем и богом здешних мест держится. «У меня, — говорит, — под началом целая Голландия по площади».

— Думать — не грешить, как мой папаня говорит.

— Жаль, что нет у тебя времени с ним потолковать. Вот бы причесал его.

— Всех причесывать — для себя в гребешке зубьев не останется, — довольный собой, Гришуня цокнул языком. — Не нравится, выходит, тебе егерь?

— Егерь как егерь. Я уж говорил тебе. Только вот у тебя находится для меня время, а у других — нет. Я сам, знаешь, с четырнадцати лет охочусь. Походил с промысловиками.

— Точно, — кивнул Гришуня, пристально присматриваясь к тому, как работал ножом Комолов. Действовал он быстро и ловко, и было совсем непонятно: чего приспичило Антону жаловаться на наставников-промысловиков? Делом они заняты — верно.

«А будь ты мне не надобен, стал бы я с тобой разговоры разговаривать, — подумал Гришуня. — Ну а за сведения, что не собирается сюда никто, спасибо. Надо бы тебя по шерстке погладить». И Гришуня сказал:

— Что человек, что скотина, тыкается в бок матери, пока в вымени молоко есть. А с тебя чего промысловики возьмут? Шерсти клок? И ее нет, одна ость на голове без подшерстка.

— Я к тому и говорю — ты, Гришуня, другой человек. У всех спрашивать да клянчить надо, а сам ты сколько для меня сделал. Я каждый твой совет помню.

Резковатый в движениях Антон выпрямился, с лаской посмотрел на своего друга — рубаху-парня, и увидел крепко разбитые олочки на ногах Гришуни: мягкая трава — ула высовывалась из разъехавшихся швов.

— Ты уже давно здесь? Олочи все износил…

— Олочи разбиты? — Гришуня рассмеялся, но глаза его оставались серьезными. — Нитки, хоть и капрон, да не сохатины жилы. Кожу рвут, проклятые. В городе олочи тачали. А сам и месяца здесь не шастаю. Мне, сам понимаешь, панты совсем не нужны. Случайно время совпало. А в какой ключик мясо снесешь? День жаркий будет.

— Внизу. Вон там, в зарослях лещины.

Гришуня подумал было, что есть родник и поближе к балагану Комолова, да решил промолчать. Многознайство требует объяснений, а этого Гришуне совсем не хотелось. Главное — парень привязался к нему крепко.

— Я лишние олочи с собой в запас взял. Вот и подарю их тебе. Я сам шил, без капрона. Не разойдутся по швам. Для милого дружка и сережка из ушка, — стараясь подделываться под манеру Гришуни говорить присловьями, добавил Комолов.

II

Лишь на восьмой день, а не на пятый, как предполагал участковый инспектор Шухов, вышел он к Хребтовой. Проводник Семена Васильевича, старый удэгеец Дисанги, не рассчитал своих сил. Инспектор предполагал, что Дисанги поможет ему разобраться в деле о потаенных кострах браконьера в заказнике, замеченных звероловом Шаповаловым. Теперь оставалось надеяться только на молодого охотника Антона Комолова, промышлявшего по соседству с заказником. Егерь здешних угодий, Федор Фаддеевич Зимогоров, друг Шухова и общественный инспектор райотдела, находился в другом конце района.

Семену Васильевичу приходилось пока рассчитывать больше всего на себя. И то хорошо — Дисанги решил во что бы то ни стало провести инспектора по старой тропе через болото.

— Видишь — нельзя тут пройти к Хребтовой, чтоб тебя не приметили, — сказал Дисанги, кивая в сторону лысых вершин — гольцов. — Только низом, болотом.

— Вижу, Дисанги. Понял.

Семен достал чертеж, который передал ему Ефрем Шаповалов, и понял — браконьер тоже был здесь или совсем рядом. Нанесенные им очертания сопок совпадали. Увалы Хребтовой выглядели дикими. И только в стороне виднелась струйка дыма, одинокая, беззащитная. То табор Антона Комолова.

— День-два, и я все точно узнаю, — сказал Семен и обернулся к Дисанги. Но того не оказалось рядом. Старик лежал на барсучьих шкурках у комля могучего флагового кедра, верхушка которого была расщеплена молнией. Удэгеец осунулся, закрытые глава ввалились, а сквозь дряблую кожу как бы проступили очертания черепа.

— Загнал я тебя, Дисанги… — присев около старца, виновато пробормотал инспектор.

— Я старый и плохой охотник.

— Ну, конечно, не молодой человек…

— Человек — охотник. Нет охотника — нет человека.

— Зачем так, Дисанги? Колхоз даст тебе пенсию. Ты честно заработал ее.

— Зачем волочить свою жизнь, как раненый кабан кишки, — очень тихо и просто сказал Дисанги, не открывая глаз.

— Будет костер, будет чай, и все будет отлично.

— Нельзя костер жечь. Он увидит — насторожится.

— Кто «он»? — несколько недоуменно спросил Семен, занятый мыслями о Дисанги.

— Тот, кто жег костры.

— Ладно. Я уйду на северный склон сопки. Оттуда никто не увидит костра.

— Хитрее тигра надо быть. Нельзя нигде костер жечь, — продолжал Дисанги, не поднимая век. — Отдохну и так… Не жги костер. Маленький-маленький дым увидит — насторожится. Вдруг уйдет?

— Вот возьму браконьера и доставлю тебя в больницу. Так и решили. Ладно, Дисанги?

— Насторожится, вдруг уйдет. Кто закроет ему дорогу на перевал? — Дисанги как будто Шухова не слышал. — На ту сторону Хребтовой будет ему путь открыт. А я не смогу помочь.

«Дисанги думает так же, как и я, — сказал себе инспектор. — Если мы завтра преодолеем болото в долине, я могу выйти к Комолову. Вот его и пошлю на перевал. Он будет наблюдать за тропой, а я — следить за браконьером. Теперь можно не сомневаться, он там. Не ушел. Потому что уйти он не может: уже дней через десять панты станут годны лишь для вешалки. Он будет там до конца. А как же быть с Дисанги?»

— Ты думаешь обо мне… — пробормотал Дисанги. — Не думай. Ты торопись. Долго следи. Узнай, где он панты хранит.

— Лежи, отдыхай, Дисанги.

— Ты не разводи костер, инспектор. Не надо. Из-за меня ты все испортишь. Умирать, когда умер для охоты, совсем просто. Закрою глаза, усну и не проснусь. Ты не думай обо мне, инспектор.

— Я не могу не думать о тебе, Дисанги.

— Ты потом возьми барсучью шкурку. Тебе придется спать на земле. Клади ее под бок — не простудишься. И не зажигай костра. Иначе мне будет худо. Я буду знать, что не помог тебе и все испортил.

— Молчи, отдыхай, Дисанги

— Не надо костра, Семен.

— На той стороне склона я видел толстенную липу с огромным дуплом у корней. Разведу костерок в дупле и согрею чай. Дым рассеет крона.

— Я знаю ту старую липу. На закате дым не унесет ветром. Он будет виден.

— Я быстро, Дисанги. А правда, что ты шаманил? — почему-то спросил инспектор, словно сейчас было очень важно это знать.