Перед историческим рубежом. Балканы и балканская война - Лев Троцкий

Речи г. Брянчанинова я не стенографировал (не умею), но общий смысл ее и ее непроизвольно юмористический характер передаю совершенно точно. «Русское общественное мнение» требовало от русской дипломатии активного вмешательства в интересах Сербии. Но русская дипломатия требованию не вняла и сербских притязаний на Адриатику не поддержала. Казалось бы, сербское правительство вправе, именно исходя из этого несомненного факта, строить свою политику. Так Пашич и поступил, занявшись восстановлением дипломатического моста через Дунай. Но «русское общественное мнение» приехало в Белград и с бокалом в руке выражает свое недовольство. Оно ведь самым решительным образом протестовало все время против каких бы то ни было уступок Берхтольду.[72] Правда, наша дипломатия по поводу этих протестов собственно и усом не вела. Но, тем не менее, ваше правительство сделало великую ошибку. Смею вас заверить, что мы, общественное мнение, остаемся на прежнем пути… Живио! ура!

Было до последней степени совестно слушать этот монолог толстовского «Коко в политике», и в голове неотвязно сверлил вопрос: зачем приехал сюда этот компатриот? Лучше бы сидел дома!

Из видных старорадикалов, т.-е. из той партии, которая смалодушничала перед Берхтольдом, недостаточно оценив «русское общественное мнение», на банкете не было, кажется, никого. Все политики, слушавшие стоя длинный спич прогрессистского политика, принадлежали преимущественно к двум сербским партиям: напреднякам и младорадикалам (самостальцам). И хотя обе эти партии стоят в оппозиции к правительству: младорадикалы – на почве формального отстаивания прав парламента, напредняки – на почве недовольства чрезмерной «уступчивостью» Пашича, однако, при брянчаниновских укорах все участники банкета – так мне, по крайней мере, казалось – чувствовали себя одинаково неловко.

И действительно: нужно чуть-чуть вдуматься в действительное положение вещей, чтобы понять, что в воинственном выступлении г. Брянчанинова, помимо непроизвольного комизма, есть еще и легкомысленная дерзость, совершенно безответственная, я бы сказал, шальная.

Не в последнем счете под влиянием «русского общественного мнения», т.-е. некоторых крикливых групп и газет, сербы выбивались из сил, чтобы поскорее завладеть опорными пунктами на берегах Адриатики. «Вы только совершите, как следует, вашу военную работу, – говорили им дипломаты из „Нового Времени“, „Русского Слова“ и некоторых „влиятельных“ салонов, – уж мы вас в обиду не дадим!». С какими трудностями и жертвами совершалось сербское движение к морю, видно из такого, например, яркого эпизода: шумадийская дивизия прибыла из Призрена в Дураццо на 19-й день, при чем из имевшихся у нее 3.000 лошадей прибыло на место всего 80, – все остальные погибли в пути…

Но вот берег занят. Австрия требует, чтоб он был очищен. Никто, разумеется, и раньше не сомневался, что это требование будет в той или иной форме предъявлено. Но, подталкиваемые неофициальной русской дипломатией, которая выдавала себя за подлинную, настоящую русскую дипломатию, сербы шли навстречу конфликту. Когда же вопрос стал совсем остро, когда из Землина начали по ночам освещать прожекторами белградский конак, а королевско-императорские мониторы, пошаливая, стали опрокидывать сербские баржи, г. Пашич, надо думать, спросил в упор русского посланника г. Гартвига: «Что же теперь будет?». А г. Гартвиг, который слывет столпом неофициальной, истинно-славянской политики на Балканах, надо полагать, ответил: «С нашей стороны ничего не ждите… Я лично – вы знаете мое направление… но Петербург… ничего не будет»… Пашич отлично владеет собой и после этого примерного разговора вышел из посольства, несомненно, с соблюдением всех правил вежливости. Но еще по дороге домой он дал знать Массарику,[73] Крамаржу или еще кому третьему, что сербское правительство готово пойти с Веной на соглашение, т.-е. что Сербия подчинится австрийскому требованию, облеченному в форму вердикта Европы. «Решит Европа, чтоб мы увели войска из Албании, мы уведем», писала «Самоуправа». Это решение далось не легко. Каковы действительные «права» Сербии на Албанию – вопрос особый. Но Сербия приносила жертвы в полной уверенности, что ее притязания найдут поддержку. Что касается нейтрального порта, то Сербия могла бы получить его без всяких жертв, ценою одного отказа налагать свои руки на Албанию. Если сербское правительство выбрало другой путь, то ответственность за это падает на неофициальную русскую дипломатию и услужающее ей «общественное мнение». И только потому, что этот «другой путь» оказался тупиком, Пашич заблаговременно свернул с него в сторону соглашения с Веной.

Но приехавший из Петербурга на 12 часов в Белград г. Брянчанинов, тот самый, заслуги которого очень преувеличены, имеет – после всего происшедшего – смелость бросать сербскому правительству упрек… в малодушии и недоверии к «русскому общественному мнению». А что произошло бы, в самом деле, если б австрийцы заняли Белград? Господин Брянчанинов высадил бы два прогрессистских корпуса в Галиции, не так ли?

Мысль не уходить от моря, несмотря ни на что, не г. Брянчаниновым завезена сюда. Ее, ворча, повторяют многие сербы, особенно офицеры. Прежде громко, а теперь потише ту же мысль варьируют некоторые сербские газеты: «Политика», «Правда», «Штампа». И вовсе не так уж невероятна попытка осуществить эту мысль на деле. Традиции самостоятельной офицерской политики в Сербии довольно прочны. А в этом деле, где офицерство непосредственно задето, где от него, и только от него, зависит так или иначе направить события, искушение слишком велико.

Целая сербская партия, – так называемые националисты, бывшие «либералы», прислужники сумасбродно-деспотического режима Милана, – построила теперь свою политику на том, чтобы провоцировать офицерство на «смелый патриотический шаг», а затем – выйдет ли что-нибудь из этого во внешней политике или нет – свалить Пашича и весь радикальный режим и захватить в свои руки власть. Эта националистическая банда, соединяющая в себе, как это, впрочем, всегда бывает, элементы придворной интриги с элементами площадной демагогии, говорит теперь в своем органе прямо-таки черносотенно-бунтарским языком. Она призывает уничтожить существующий политический режим, «не разбираясь в средствах». Правда, под патриотическим шагом националисты понимают, собственно, провокацию войны не с Австрией (на поддержку которой они скорее даже рассчитывают), а с Болгарией – за Битоль, Велес и Прилеп. Но на худой конец националисты примут и этот лозунг: не уходить из Дураццо! Задача их совсем в другой плоскости: воспользоваться недовольством офицерства, вызвать внешний и внутренний хаос и свалить режим, который не дает им ходу. Нужно твердо помнить, что бесшабашная агитация некоторых русских газет и «салонов», обещающих то, чего у них нет, только вводит мнимые, фиктивные величины в круговорот сербской политики и в последнем счете служит службу делу определенной клики авантюристов черной масти.

И уже по одному этому гг. Брянчаниновы хорошо сделали бы, если бы сидели дома.

«Киевская Мысль» N 360, 29 декабря 1912 г.

2. Болгария в войне. Первый период – с союзниками против Турции

Л. Троцкий. ПЕРЕД СОБЫТИЯМИ

(Первые впечатления)

Из Белграда я выехал в Софию 5 октября, в 6 часов утра. Поезд был битком набит и подвигался вперед, игнорируя всякие предписания, как бог на душу положит. Добровольцы, резервные офицеры, сестры милосердия, журналисты, поставщики. При поезде салон-вагон с королевичем Александром, который едет к своей армии в Ниш. В нашем купе г. начальник отделения какого-то из министерств, плотный человек в дырявых шелковых перчатках, неутомимо жалуется – мне, резервному офицеру, аптекарю, сербу-студенту из Антверпена и английскому журналисту – на барона Эстурнеля де-Констана и его открытое письмо к черногорскому королю.[74]

У меня в руках немецкая газета со статьей известного военного писателя, бывшего немецкого полковника Гедке, о балканских армиях. Он считает, что из 43 дивизий своего мирного контингента Турция сейчас сможет сосредоточить – в первую эпоху войны – не более 20 активных 11-батальонных дивизий против соединенных балканских армий. Это составит около 300 тысяч человек. С редифами – если предположить, что Турция на первое время поставит на ноги 10, а позже 20 дивизий – турецкая армия может возрасти до 450 тысяч человек, из них боевых сил – 360 тысяч. Для союзных армий Гедке дает очень низкие цифры: 200 тысяч для болгарской армии (строевых 160 тысяч), 120 тысяч – для сербской (95 тысяч строевых), 55 тысяч – для греческой (45 тысяч строевых), наконец, около 35 тысяч черногорцев. Таким образом против 335 тысяч солдат союзных армий Турция сможет выдвинуть в первый период войны около 360 тысяч солдат. Данные Гедке относительно болгарской и сербской армий явно преуменьшены – вдвое, если не более. Достаточно сказать, что «Le Jeune Turc» («Младотурок») исчисляет армию союзников в 500–600 тысяч человек. Но те общие выводы, какие делает Гедке, совершенно неотразимы и разделяются всеми зрелыми политиками в Болгарии, как я имел возможность позже убедиться; союзники могут рассчитывать на серьезные военные успехи лишь в первый период, при условии энергичных действий с их стороны; затяжная кампания им не по силам: они сразу выдвинули все, что могли выдвинуть, тогда как в распоряжении Турции остаются еще тяжелые малоазиатские и сирийские резервы.