Роман с автоматом - Дмитрий Петровский

Зал умиротворенно слушал, возле бара строгий немец приобнимал Сюзанну, что-то говорил ей в ухо и довольно улыбался. Сюзанна иногда бросала взгляд на столик, где стояли писатель с гитаристом, и быстро, немного смущенно отводила глаза. Гитарист недоуменно смотрел на писателя, на сцену, на часы, словно куда-то торопился. Писатель затянулся сигаретой, перевел дух и заговорил снова, медленнее и взвешеннее.

– Это о русских. И это еще не так страшно. – Он понизил голос почти до шепота и огляделся, случайно встретившись взглядом с Сюзанной. – Страшно – это турки. Они их ненавидят, понимаешь, боятся и ненавидят. А что самое страшное – это то, что они не могут это сказать, и никак показать не могут. Тебе сколько лет?

– Двадцать шесть. Извините, все еще не понимаю, при чем…

– Да дослушай же! Двадцать шесть. Ну, наверное, что-то из благословенных совдеповских времен помнишь. Тоже ведь ненавидели совков, власть, режим – и тоже нельзя было говорить, только на кухне, со своими, шептаться. Но ведь можно было. А им, здесь, этого никому нельзя сказать! Потому что – знаешь почему?

– Ну, знаю, – тихо ответил гитарист.

– Гитлер. Все из-за него. Сразу ткнут пальцем и скажут: фашист! Самому близкому другу, отцу родному – никому нельзя сказать, что ненавидишь турок. И они так живут, ненавидят и молчат, ходят на культурные вечера, едят Donner, плятят свои налоги за адаптационные программы, которые ничего не дают, – и молчат.

Аплодисменты сухо захлопали в зале, музыканты неловко кланялись, придерживая инструменты, Женя кричал в микрофон «сенкью!», брызгая во все стороны каплями пота.

«Не надо, не надо этого! – судорожно думал писатель. – Зачем я это говорю… не то, все не то!» Сигарета затеплилась у самых пальцев, писатель торопливо вмял окурок в пепельницу и, видя, что гитарист-Уорхолл хочет уходить, быстро заговорил:

– Так вот, это, как говорят в задачках, «дано». А найти надо новую форму… Ты меня понимаешь?

– Нет, не понимаю! – выдохнул гитарист.

– Ты не понимаешь, какая это колоссальная экспериментальная база? Эта ненависть – это же энергия, которая копится и не находит выхода! Огромные, нечеловеческие массы деструктивной энергии. И достаточно маленького толчка… – и все взорвется, взлетит на воздух.

– Вы – фашист? – тихо спросил Уорхолл.

– Ну вот, и ты туда же! Не фашист я, у меня русская фамилия, я такой же русский, как и ты. Я поэт, черт возьми, я хочу наконец на сорок третьем году жизни делать искусство, которое действует. Ты же учился в русской школе, помнишь: «Роль поэта в русской революции», «Поэт в России больше чем поэт»? Они умами двигали, а не перышком на бумаге. Их строчки имели реальную власть…

– И что?

– Как что?! – снова закричал писатель. – Как что?! Чтобы движение было, чтобы были новые формы, чтобы был взрыв! Надо, чтобы слово снова обрело силу, чтобы все освободились, проснулись наконец! Вот это был бы эксперимент! – кричал он все громче. – Искусство – это не ниша, не стиль, не авангард и не арьергард – это всегда взрыв, всегда преступление! Поэт всегда – преступник!

– Правильно! – неожиданно прогремел голос из-за спины. – Это точно!

Писатель обернулся и увидел покачивавшегося, сильно пахнувшего алкоголем Женю-вокалиста. Уорхолл протянул ему руку, но тот руки не взял, а склонился над писателем и пророкотал:

– Правильно, поэт – преступник! Особенно когда выпьет! Я всегда, особенно после концертов, преступник и негодяй! – Он засмеялся и стукнул кулаком по столу. – Выпьем, а, писатель? За Ленина и Сталина?

Писатель сник, опустил глаза и молча кивнул. Люди расходились. Они с Женей и гитаристом пошли в какой-то бар, где продолжали пить, писатель пропускал, молчал, склонив голову и неохотно поддерживая разговор, Женя пил виски, швырял деньги на стол и громко матерился; ночь переваливала за третий час.

Deutschland gehort den Deutschen!

So war es einmal, und so muss es wieder sein!

Auslander essen euer Brot, nehmen euere Arbeitspiatze weg, und ihr Arbeitslosengeld ist euere Steuern! Und so bleibt es, solange die

Deutschen ihre Schuldgefuhle und Komplexe pflegen. Wollt Ihr aus eueren eigenen Land eines Tages weggejagt werden? Nein!

Habt kein Angst, wieder wutend zu werden, sperrt euer Wut nicht in euch ein, sondern lasst es nach draussen– denn es hat diesmal ein Ziel– dass sind die Turken, die Russen, die Polen!

N a t I o n a l s t a t t i n t e r n a t I o n a l!

K u l t u r s t a t t M u l t I k u l t i !

W a f f e n s t a t t

Integrationsprogrammen![42]

Она прочла все это ровным голосом, иногда прерываясь, чтобы взмахнуть рукой, производя какой-то непонятный жест. Прочтя, дала мне бумажку и попросила выкинуть куда-нибудь – куда угодно, только чтобы в ее доме этого не было.

Бумажку я вытащил из кармана моих брюк, которые давно не надевал, и, вспоминая разговоры в ресторане, попросил ее прочитать, что там написано. Увидев, что я ей даю, она вздрогнула, сказала, что эту пакость видели уже все и что это просто очередной бред больного. Я попросил еще раз – она прочла и затем вернулась к компьютеру.

– Что ты там смотришь?– спросил я.

– Почту, – ответила она коротко.

Она часто проверяла электронную почту в последнее время. Ее компьютер выводил меня из себя – экран выбрасывал из себя мертвенное, холодное излучение, на нем она что-то читала, какие-то письма, от кого-то – а для меня все то, что было ей понятно, было одним пятном, электронным, слабо нагревающимся куском и едва ощущаемым током воздуха – пыль летела к монитору, словно втягиваемая им, облепляя его пушистым слоем.

– Где твой Харальд? – спрашивала она меня.

– В ресторане. А что?

– Тебе надо почаще видеться с твоими друзьями. Ты никогда этого не делаешь.

Мне не нужны были друзья, и я не виделся с ними – а она уходила куда-то вечерами.

После русского фильма она как-то принесла диск с русской музыкой. Поставила и выключила после первой же песни, где довольно приятный, но чересчур отчаянный голос пел о том, что он «совершенно не герой». Она спросила меня, о чем песня, я рассказал, я почувствовал, как она пожала плечами – музыку мы обычно не слушали.

Она уходила в университет, а я в свободные от работы дни, не знал, чем себя занять. Как и прежде, я выходил на улицу, гулял по разным маршрутам, наворачивал круги.

В Берлине есть все. Огромные пустые площади и узкие проходы, холодные скольжения и теплые касания. Много людей и мало людей. Есть жужжащие, гонящие рокочущий ветер повороты строительных кранов, ледяные дома, растущие рядом с ними, и дома теплые, иногда даже жаркие, которые были всегда. Есть парк, есть земля с травой и голая земля – железные цветы, сочащиеся ароматной ржавчиной. Весь Ленинград уместится в кусок Фридрихштрассе, от станции S-bahn до моста, поднимающего свой натруженный горб над рекой Шпрее и опускающего его к подножью глухих, тяжелых зданий. Весь Краснодар – в границу Миттэ и Пренцлауэрберг, где дома квадратные и стоят параллельно. Есть движение, тугое, винтом, вперед и немного вверх – через улицы, перекрестки, через столики кафе, через головы: дебаркадеррр, дебаркадерррр…

Но что-то было не так в эти дни, странно, по-тревожному не так. Люди передвигались быстро, они толкались, задевали плечом и, не извиняясь, двигались дальше.

Дома я приобрел привычку по нескольку раз в день заваривать себе чай, и потом во взвинченном, «заряженном» состоянии расхаживать по квартире, переставляя вещи с места на место. Я много прибирался, даже навел порядок в ванной, обнаружив под шкафчиком какой-то непонятный прибор, видимо, оставшийся еще от прошлого квартиросъемщика.

– Это машинка для бритья, – объясняла она, когда пришла, – можно сбрить ею волосы. Ну что, расскажи, что ты сегодня делал?

Я рассказывал, она вздыхала и повторяла: тебе надо найти себе друзей.

– Кстати, – добавила она, – сегодня меня пригласили на одну вечеринку. Устраивает русский писатель, очень интересный. Хочешь, пойдем вместе?

Я согласился.

Эти бумажки, про которые все время говорили в ресторане и текст которых она мне так брезгливо зачитала, неожиданно понравились мне. Тот, кто их писал, явно не располагал всем арсеналом тех могучих и энергичных слов, которым располагал я. Но все-таки что-то там было. Энергия, вдвинутая в слово «lasst», впечатляла.

«Lasssst es…» – повторял я про себя, когда мы шли по улице, и кто-то опять налетал на меня, не извинившись, а я поворачивался так, чтобы он ударился об меня как можно больнее.

– Как ты думаешь, Берлин изменился? – спросил я ее тогда.

– По-моему, нет, – безразлично ответила она, и добавила: – По-моему, тебе все-таки надо завести друзей…

Но он изменился, и я чувствовал это. Волны, поля, жаркое дыхание – все это ходило в воздухе ходуном, силы сталкивались и расцеплялись, гася друг друга. Но казалось, что в какой-то момент они могут сплестись – и тогда ударить…