Американская история - Анатолий Тосс

— Это в твоей головке смешалось, у других нормально, — сказала Катька, и я не поняла, на что она намекает,

— Ладно, чего там меня обсуждать, как сам-то?

— Свыкся, а сейчас, похоже, самому идея нравится. Женой меня звать стал.

— С гордостью звать-то стал? — не смогла не съехидничать я.

— Ага, с ней самой.

До Катькиного тела мои шпильки не доходили.

Оказалось, что свадьбу они планируют на конец лета, и я, на секунду став серьезной, пообещала, что отменю все планы, которых у меня и так не было, и как штык буду стоять рядом с хупой, в синагоге, верной свидетельницей.

Повесив трубку, я подумала, что мне никогда в голову не приходила мысль выйти замуж за Марка, хотя мы уже жили вместе долгое время. Я спросила себя, «почему?», и не нашла ответа. Может быть, все же предположила я, потому что никогда не видела в Марке мужа. Впрочем, он тоже никогда не поднимал тему замужества, вообще никогда. Что ж, подумала я скорее с мстительной усмешкой, как-нибудь возьмем да и поднимем тему, не сейчас, но поднимем.

Никогда не понимала, да и до сих пор не могу понять, откуда что берется, как работает мысль, что катализирует ее, что поджигает? Порой ты уже сжилась с задачей, а все равно решением и не пахнет, нет выхода, как ни бьешься — ведь существуют же безвыходные положения. И ты, обессиленная, откладываешь тогда проблемную задачку в сторону, расписавшись в собственной неспособности, и даже почти забываешь о ней. Но, видимо, сидит она где-то внутри тебя и вынашивается, как будто организм без твоего согласия принял ее в себя и питает живительными своими соками. И затихла она там затаившейся мыслью, не напоминая о своем существовании, даже ножкой не бьет, даже не переворачивается с бочка на бочок, видно, и так удобно — как сразу улеглась, так и удобно ей.

И вот в какое-нибудь обыденное утро или такой же вечер вдруг поднимается она со своего насиженного места — тесно ей там стало — и появляется снова на свет, которому и принадлежит. А ты, удивленная и зачарованная, смотришь на нее, оформившуюся и вроде бы очевидную, и не понимаешь, и задаешься вечным вопросом: откуда что берется?

Видимо, мне надо было отвлечься, видимо, я зациклилась в своем постоянном варении в упрямой задачке, видимо, мне надо было отойти в сторону, чтобы приобрести, как говорил Марк, свежий взгляд. А может быть, Катькина новость, кто знает, как-то извращенно подзадорила и завела меня, теперь не разобраться.

Весь оставшийся день я пребывала в меланхолии и даже отказалась от столь любимых мной и привычных ночных бдений, сославшись на спасительную усталость и головную боль, и легла спать.

Впрочем, я не спала, а лежала с закрытыми глазами в полудреме, в полуфантазии, думая о себе, о Катьке, о других разных знакомых мне людях, пытаясь представить себя в их жизни, пытаясь понять, как бы я чувствовала на их месте, и тем самым косвенно задаваясь вечным женским вопросом, а счастлива ли я? А что, если бы я не встретила тогда Марка? Жизнь наверняка была бы другой, но, кто знает, может быть, лучше, может быть, более подходящей для меня. Куда я в конечном счете полезла? Какие-то непонятно кому нужные завиральные идеи, и вообще — выйдет ли что-нибудь из меня? Уже потратила больше двух лет, и еще четыре года надо будет потратить, а что в результате получится, это ведь вопрос. Может быть, ничего и не получится, может быть, все впустую, и из меня ничего не выйдет. Да и вообще, существует ли этот сказочный мир, населенный чрезвычайно умными дядями и тетями с благородными идеалами, мир, в который я так упорно стремлюсь? Или он живет лишь в моем воображении, может быть, его и в природе-то нет.

Если бы я не перешла на психологический, я бы уже сейчас заканчивала со своей экономикой, пошла бы на работу, получала бы нормальную зарплату, отсиживала там свои восемь или сколько там полагается часов, и голова бы не болела — пришла по звонку, ушла по звонку. Нашла бы себе хорошего русского мальчика, вон как Катька, говорила бы с ним по-русски о том о сем, об общих заботах, об общих знакомых, и все было бы просто, и спокойно, и понятно.

Я услышала, как Марк стал укладываться спать, он осторожно ступал по ковру и осторожно лег, чтобы не разбудить меня, не шумя и не дотрагиваясь. Это он правильно сделал, мне было, мягко говоря, не до прикосновений.

Моя мысль перенеслась на Марка. Вот ведь делаю на самом деле все, что хочет он и как хочет он, своего мнения ни в чем нет. А если и бывает, то он все равно подавляет, и как-то незаметно, тихой сапой, навязывая свои желания. Демагог, лиса...

И тут, именно в этот миг, что-то случилось, что-то вспыхнуло, разорвалось у меня внутри, я даже почти вскрикнула, боясь потерять мелькнувшее, не ухватиться обеими руками за догадку, не подтащить к себе поближе, вплотную.

Марк перевернулся на другой бок, потревоженный во сне моим зажатым криком. «Дура, — вслух прошептала я, — полная дура, столько времени копаюсь, а самого очевидного не поняла. Они же и не должны стыковаться сами по себе, эти три проклятые темы, они не стыкуются по определению. Их же изменить сначала надо, каждую в отдельности, как он говорил „поменять букву в слове“. И только тогда они притрутся, только тогда совпадут. Он же рассказывал о двух подходах, но есть третий, о котором он не сказал, специально не сказал, чтобы такая дура, как я, проваландалась две недели впустую. Комбинационный подход — вот что надо, сначала изменить каждую идею в отдельности, а потом уже, измененные, состыковать. Вот тогда они лягут естественно и гармонично».

Я вскочила с постели, стараясь, впрочем, не шуметь, чтобы не разбудить Марка, — я не хотела вдаваться в объяснения, чего это я по ночам не сплю и прочее, — и, едва успев на ходу накинуть халат, бросилась на кухню, где все еще лежали тетради с моими записями и заметками. Я была как в угаре, как бы слегка помутненная, то, о чем я думала еще пять минут назад, — вся эта чушь о моей несчастной судьбе, все эти никчемные рассуждения о том, что могло бы быть, если бы, да кабы... — испарились, враз перестали существовать. Больше не было ни сомнения, ни внутренней нервозности, все внутри меня заполнилось тем единственно важным, что только и имело значение.

Тут, на кухне, среди моих тетрадок и чайничка с по-московски заваренным чаем и было мое естественное место этой ночью. Я была в неистовстве, наконец-то оно наступило — мое мгновение, и я не могла его упустить. Я писала, зачеркивала, писала снова, боялась потерять мысль, обгонявшую мою руку, и поэтому пропускала слова, не заканчивала их, записывала мысль какими-то лишь мне понятными значками, как первобытный человек на скале.

Это была моя ночь. Сейчас я знаю — такое случается иногда, редко, но случается, когда мозг так чувствителен и так в ладу с твоими чувствами и интуицией, что все-все тебе под силу, все в твоей власти, только успей, только не пропусти. Я писала часа три-четыре, время отошло, дискриминируемое, оно отступило и не имело больше значения, была только минута, нет, не минута — мгновение. Мгновение, вобравшее в себя все мои занятия, весь мой труд, надежды, мучительные попытки.

Лишь иногда я на секунду откидывалась на стуле, устремив взгляд куда-то в бесконечность, где, наверное, и находилась сейчас моя мысль, и, обнаружив ее там, снова рывком устремлялась к столу, снова отыскивая нужные аргументы и правильные формулировки.

К концу ночи я едва сползла со стула, не читая ни слова, не пытаясь пока разобраться в написанном, лишь только зная каким-то чутьем своим, что оно, единственно возможное мое решение, здесь, в этой тетрадке, — обнаруженное, пойманное и пристегнутое, и никуда ему уже не деться. Я не сомневалась сейчас, что она — моя мысль, идея, теория, назови как угодно, — она полна гармонии, и красоты, и легкости, и грации, и, положи ее на музыку, она зазвучит Шопеном.

Только сейчас, когда я, наконец, вернулась в реальный мир темноты и света, часов и минут, я поняла, что по-настоящему обессилена. Не из-за бессонной ночи, подумаешь — бессонная ночь, а просто я была полностью выжата, как будто из моего выкрученного тела добирали последние капли еще оставшейся жизни. Но это предельное измождение, входившее в меня с каждой секундой все глубже, формировалось на фоне такого же сильного и такого же глубинного удовлетворения, соединяющего в себе и безмерное спокойствие, и умиротворенность, и какую-то растекающуюся внутри меня сладость, так что даже закружилась голова.

Мне было хорошо, именно физически хорошо, и, несмотря на усталость, мне не хотелось спать. Я подошла к окну, внизу виднелся изгиб реки, светать еще не начало, была именно та минута, когда темнота, еще владеющая всем, лишь слегка припудрилась едва заметными пылинками наступающего рассвета, который— и это знали и углы домов, и стены и крыши, и фонари у подъездов, и даже вот этот изгиб реки, — вот-вот придет, но, впрочем, еще не сейчас.