Осень в Пекине - Борис Виан

— Зато молодежь сможет воспользоваться вашим открытием.

— Наверное.

Взобравшись на холм, они наконец увидели вдали гостиницу Барридзоне. Прямо перед ними пролегала на опорах, сияя в солнечных лучах, новенькая железная дорога. Справа и слева от нее возвышались две высокие песчаные насыпи, а сама она исчезала за следующей дюной. Рабочие вбивали в шпалы последние скобы: сначала был виден отблеск от столкновения молотка с головкой скобы, и только потом издалека доносился шум удара.

— Так они же разрежут гостиницу пополам!.. — ахнул Иоанчик.

— Да… По их подсчетам получается, что без этого нельзя.

— Глупость какая! — воскликнул аббат. — Не так-то много гостиниц в округе!

— Мне тоже так кажется, — сказал археолог. — Но Дюдю решил иначе.

— Этот Дюдю совсем тю-тю… — заключил аббат. — Создается впечатление, что он сделал это нарочно. Однако я-то знаю, что это не так.

Они замолчали, тем более что шум становился невыносимым. Желтое с черными шашечками такси отъехало в сторону, уступая место железной дороге; гепатроли цвели так же пышно, как и прежде. По обыкновению, над плоской крышей гостиницы стояла дрожащая, напоминающая мираж, дымка, а песок оставался по-прежнему желтым, сыпучим и манящим. Что касается солнца, то оно сияло без перемен, а граница темной холодной зоны, простирающейся далеко позади, матовой и безжизненной, уходящей налево и направо, была скрыта от взгляда Афанарела и Иоанчика зданием гостиницы.

Карло и Моряк прекратили работу, во-первых, чтобы дать пройти аббату и Афанарелу, а во-вторых, потому, что надо было сделать перерыв. Чтобы продвинуться дальше, необходимо было снести часть гостиницы, но сначала надо было вынести оттуда тело Барридзоне.

Тяжело ступая, рабочие медленно зашагали к штабелям рельсов и шпал, дабы подготовиться к укладке следующего отрезка пути. Тонкий контур стального подъемника четко вырисовывался над сваленными в кучу строительными материалами, врезаясь в небесную синь черной рамкой треугольника.

Рабочие карабкались по насыпи, подъем был очень крутой, и им иногда приходилось опираться на руки; затем они быстро сбежали с другой стороны по склону вниз, но этого уже ни аббат, ни его спутник не видели.

Афанарел и Иоанчик зашли в большой зал ресторана; археолог закрыл за собой застекленную дверь. Внутри было душно, по полу стлался идущий от лестницы запах лекарств, зависающий на уровне бараньей головы и заполняющий собой все укромные уголки зала. В ресторане было пусто.

Они подняли головы: сверху доносились чьи-то шаги. Аббат направился к лестнице и начал восхождение на верхний этаж. За ним проследовал и археолог. От сильной вони становилось дурно. Афанарел старался не дышать. Поднявшись, они зашагали по коридору второго этажа и по доносившимся голосам определили комнату, где находился труп. Они постучались — им разрешили войти.

Останки Барридзоне покоились в большом ящике: хозяин гостиницы уместился там во всю длину лишь потому, что вследствие происшедшего он стал несколько короче. Осколок черепа покоился на его физиономии — вместо лица у него была масса черных вьющихся волос. В комнате был еще Анжель — он разговаривал сам с собой, но, когда увидел археолога и аббата, замолчал.

— Здравствуйте! — сказал аббат. — Как дела?

— Да так… — отозвался Анжель.

Он пожал археологу руку.

— Мне показалось, вы что-то сказали, — промолвил аббат.

— Я боялся, что он заскучает, — сказал Анжель. — Пытался поговорить с ним. Вряд ли он меня слышал, но в любом случае это должно было успокоить его. Хороший был человек.

— Мерзкая история, — произнес Афанарел. — После такого просто руки опускаются.

— Да, — сказал Анжель. — Вот и профессор Членоед так считает. Он сжег свой самолет.

— Черт! — воскликнул аббат. — А я-то думал, мне удастся посмотреть, как он летает.

— Зрелище ужасающее — сказал Анжель. — Так говорят, по крайней мере…

— Почему?

— Потому что не видно ничего. Этот самолет слишком быстро летал. Только гул было слышно.

— А где профессор?

— Наверху, — сказал Анжель. — Ждет, когда за ним придут.

— А что он такого сделал?

— В списке его пациентов сравнялся счет, — объяснил Анжель. — Он боится, что практикант не выживет. В данный момент, должно быть, он режет ему руку.

— Что, опять самолет? — поинтересовался Иоанчик.

— Мотор его укусил, — сказал Анжель. — Тут же была занесена инфекция. Так что теперь руку надо ампутировать.

— Все это очень неприятно, — сказал аббат. — Наверняка никто из вас еще не был у отшельника.

— Нет, — признался Анжель.

— Тогда тут нет ничего удивительного, — сказал аббат. — Вам предлагают первоклассный мученический акт, способный действительно принести утешение, и никто даже не сподобился посмотреть…

— Мы уже в Бога не верим, — сказал Анжель. — Что касается меня, то я больше думаю о Бирюзе.

— Мне она совершенно не нравится, — сказал аббат. — И подумать только! Вы же можете трахнуть приятельницу Афанарела!.. Какой же вы все-таки зануда с этой вашей мягкотелой женщиной.

Археолог смотрел в окно и не принимал участия в беседе.

— Мне бы очень хотелось с ней переспать, — сказал Анжель. — Я люблю ее так сильно, с таким постоянством и притом без всякой надежды на взаимность. Может быть, вам и смешно, но это самая настоящая любовь.

— Ей на вас трижды наплевать, — заметил аббат. — Черт побери! Если бы я был на вашем месте!..

— Я бы с удовольствием поцеловал Медь, обнял ее, но продолжал бы чувствовать себя несчастным, — сказал Анжель.

— О Боже! — воскликнул аббат. — Мне больно на вас смотреть! Немедленно отправляйтесь к отшельнику, черт побери!.. Там вы быстро прозреете!..

— Мне нужна только Бирюза, — сказал Анжель. — Пора бы ей уже стать моей. А то она все больше и больше портится. Ее руки приняли очертания тела моего друга, взгляд стал совсем пустым, подбородок тяжелым, двойным, а волосы жирными. Она мягкотелая, это правда, но мягкость эта, как у подгнившего персика, от нее исходит запах разогретой плоти, как от перезрелого плода, и она столь же притягательна.

— Все это — литература, — возразил Иоанчик. — Гнилой плод — это гадость. Липкий, с вмятинами…

— Он просто очень спелый… — возразил Анжель. — Переспелый. В каком-то смысле это даже лучше.

— У вас еще возраст не тот, чтобы такое привлекало.

— Возраст — это фикция. Конечно, раньше она мне нравилась больше. Но теперь я все вижу иначе.

— Так раскройте же наконец глаза! — воскликнул аббат.

— Я открываю глаза каждое утро и наблюдаю за тем, как она выходит из комнаты Анна. Вся еще раскрытая, влажная, теплая и липкая, и я хочу ее… Хочу размазать ее по своему телу; кажется, она поддастся, как мастика.

— Омерзительно, — сказал аббат. — Просто Содом и Гоморра, только еще и с закидонами. Вы — великий грешник.

— От нее пахнет водорослями как от разогретой солнцем морской воды, — продолжал Анжель. — Когда уже пошел процесс распада. И делать это с ней — все равно что с кобылой — там просторно, много теплых закутков, вдыхаешь запах пота от немытого тела. Хорошо бы она целый месяц не мылась, каждый день спала с Анном, чтобы ему это вконец опротивело, а потом я бы ее перехватил у выхода и переспал с ней. Еще полной им.

— Хватит! Прекратите! — сказал аббат. — Вы мерзавец.

Анжель посмотрел на Иоанчика.

— Вы меня не поняли, — сказал он. — Вы ничего не поняли. Она — конченый человек.

— Я прекрасно понимаю, что ей пришел конец! — сказал аббат.

— Да, — подтвердил Анжель. — И в этом смысле тоже. Но ведь и для меня все кончено.

— Если бы я только мог вас как следует выпороть, все было бы совсем иначе, — сказал Иоанчик.

Археолог обернулся.

— Пойдемте с нами, Анжель, — сказал он. — Давайте сходим к отшельнику. Зайдем за Медью и пойдем все вместе. Вам надо развеяться, а не сидеть здесь с Пиппо. Для него уже все кончено, но ведь не для вас.

Анжель провел рукой по лбу. Казалось, он немного успокоился.

— Что ж, пойдемте! — согласился он. — Только надо взять с собой доктора.

— Давайте вместе сходим за ним, — сказал аббат. — Сколько ступенек до чердака?

— Шестнадцать, — отозвался Анжель.

— Это уж слишком, — возмутился Иоанчик. — Трех было бы достаточно. Ну, четырех. — Он вынул четки из кармана. — Надо, чтобы Бог простил меня за опоздание, — сказал он. — Прошу прощенья, пойдемте.

X

Если вы показываете фокусы за столом, незачем брать грифельную доску слишком больших размеров.

Первым в медпункт зашел Анжель. Там не было никого, кроме распластанного на операционном столе практиканта и Членоеда, одетого в белый халат хирурга-ветеринара; профессор стерилизовал скальпель в голубом пламени спиртовки, перед тем как окунуть его в азотную кислоту. На электрической плитке в квадратных никелированных стерилизаторах кипятились инструменты, а из стеклянного круглого сосуда с красной жидкостью вырывались клубы пара. Обнаженный практикант вздрагивал, лежа с закрытыми глазами на столе, к которому он был привязан прочными ремнями, глубоко врезавшимися в его дряблую, ослабленную бездельем и дурными привычками плоть. Он лежал молча, а профессор Членоед насвистывал мелодию Black, Brown and Beige, но не целиком, а только часть мелодии, ибо остальное вспомнить не мог. Он обернулся на шаги Анжеля. В ту же минуту появились Афанарел и аббат Иоанчик.