Свидание в Санкт-Петербурге - Нина Соротокина

— Ты не знаешь господина Винченца. Более доброго и порядочного человека не сыскать во всем Петербурге.

«Дамский угодник!» — с негодованием подумала Софья, злясь на себя, что никогда не посмеет высказать эти мысли вслух. В его-то сорокалетние годы вести себя так неосмотрительно! Уже и прислуга прыскает в кулак, замечая самые неприкрытые знаки внимания Вере Константиновне. И она хороша! Хихикает с ним, словно девочка. Как неосмотрительна бывает старость! Уж она-то в их годы будет знать, как себя вести…

— А если он и бредит своей Венецией, — свекровь сняла очки и посмотрела на Софью грустным, затуманенным взглядом, — то как же не бредить-то, помилуй Бог? Здесь у самой сердце замирает. Он мне рассказывал. Море теплое-теплое, солнце жаркое-жаркое, и всюду гондолы. Это как наши рябики, только черные и гребут в них стоя. Ну что ты на меня смотришь? Придвинься ближе. О таких делах надо шепотом.

Софья послушно склонила голову.

— Великая княгиня с мужем своим Петром Федоровичем обретаются в Царском Селе. Кажется, они в опале. К великой княгине никого не пускают, кроме, — она приблизила губы к самому уху Софьи, — портного Яхмана и ювелира Луиджи. Он для их высочества Екатерины гарнитур делал. Я видела. Красота! Алмазы так и сияют! А потом их величество Елизавета раздумала дарить гарнитур их высочеству. Гарнитур себе забрала, а Луиджи сказала — подбери другой, поскромнее, да сам и отвези. Это было еще до отъезда государыни в Петергоф. Теперь господин Луиджи в некотором затруднении и решил сам отправиться в Царское Село.

— И он может все узнать? — восторженно прошептала Софья.

— Об этом пока разговора не было, — важно присовокупила Вера Константиновна, — но он обещал подумать. А с дочкой его Марией я отдельно говорила. Уж она-то отца уломает!

— Ка-ак? Матушка, и Мария все знает? Скоро все галки в нашем саду будут кричать на весь свет, что Никита влюблен в великую княгиню и ездил к ней на свидание.

— О том, что он влюблен, — улыбнулась свекровь, — я никому ничего не говорила. Тем более, что он и сам этого точно не знает, попомни мое слово…

17

Итак, Винченцо Луиджи, венецианец, сорок шесть лет. Он прибыл в Россию пятнадцатилетним юношей с отцом своим Пьетро Луиджи, который называл себя архитектором, хотя и не имел на это права. Но в России давно утвердилось мнение, что лучших певцов и строителей, чем итальянцы, в мире нет и быть не может, поэтому Пьетро был весьма радушно встречен в зарождавшемся Петербурге и даже принят ко двору; как известно, Петр Великий был весьма демократичен.

Луиджи-отец был определен к строительству Петропавловской крепости, а Луиджи-сын предпочел другое ремесло. Слава досточтимого Бенвенуто Челлини, великого флорентийца, не давала ему покоя. Но не только о славе мечтал юный Винченцо. В ювелирном ремесле, чудилось ему, был самый надежный и быстрый способ разбогатеть и, следовательно, скорей вернуться на родину. Винченцо поступил в ученики к искусному брильянтщику Граверо.

Жизнь предвещала удачу, но тут все напасти разом свалились на бедную семью. Луиджи-старший упал с крыши собора и умер в одночасье. Винченцо оказался без средств к существованию и в крайнем разладе с учителем, развратником и пьяницей, который все норовил наставлять юного венецианца именно в этих науках, пренебрегая огранкой камней.

Если б были тогда у Винченцо деньги хотя бы на дорогу, он наверняка сбежал бы из этой призрачной, холодной, хмурой северной Венеции в Венецию подлинную, которая снилась ему каждую ночь. По узкому каналу, зажатому темными, ни огонька, домами, скользила его гондола. Лохматые звезды плавали в черной воде. Гортанно и звонко перекликались гондольеры, дабы не столкнуться на повороте лебяжьими носами своих гондол. Где-то звучала музыка, и Винченцо терзался, силясь понять, поют ли у моста Риальто или на площади Санти Джованни Паоло, где высится бронзовая статуя мрачного кондотьера Коллеони. Проснувшись, он обнаруживал, что подушка его мокра от слез. Луиджи переворачивал ее, засыпал и опять видел ночную Венецию. По утрам ему приходила в голову дурацкая мысль: если хочешь увидеть свой родной город золотым, солнечным, то и заснуть надобно днем и в хорошую погоду. Однако бдительный Граверо не позволял ему предаваться грезам в рабочее время.

Оставалось одно — работать и терпеть постоянную ругань, а иногда и побои: восемнадцатилетнему ученику трудно было совладать с пьяным учителем, имеющим силу гориллы.

Но все это в прошлом. Овладев мастерством, Луиджи ушел от своего грозного учителя, завел крохотную мастерскую, а вскоре зажглась и его звезда, когда в числе прочих ювелиров он был приглашен во дворец к царице Анне Иоанновне для огранки полученных с Востока драгоценных камней. Все это были подарки из Китая, Персии и прочих государств, желающих подтвердить вновь испеченной императрице свое благорасположение.

Дабы не отпускать от себя только что приобретенное богатство, Анна Иоанновна приказала оборудовать мастерские рядом со своими покоями и потом часто заходила в эти мастерские, наблюдая с любопытством, как режут и шлифуют рубины, изумруды и прочая. Блеск драгоценностей, до которых императрица была большая охотница, не помешал ей обратить внимание на одного из ювелиров.

Луиджи не был высок ростом, к тридцати годам волосы его поредели и фигура чуть расплылась, обозначив под камзолом округлый живот, но лицо его ничуть не подурнело, в выражении его не было и тени угрюмости или испуга, которые неизменно безобразят черты наших соотечественников при виде высоких персон. Многие считают, что главное в лице — глаза, иные, правда, утверждают, что не менее важен нос. У Луиджи был красивый нос, но ничем не примечательный, однако глаза заслуживают особого разговора. И не в том дело, что, уезжая из Венеции, юный Винченцо отразил в них навсегда цвет лагуны (понятно, что они были голубыми), а потом вобрал в глубину их таинственное мерцание материала, с которым работал. Глаза его имели особое выражение кротости и доброты, с которым он смотрел на божий свет, а особливо на лучшее творение его — женщину. Он не был донжуаном, а по-русски бабником, он просто жалел весь женский пол, и попадай под его взгляд хоть служанка, хоть императрица, душа их вдруг начинала томиться, таять, и сама собой формулировалась в голове мысль: этот итальянец все поймет в моей горькой жизни. Только поговорить бы с ним негромко, погреться в сиянии его удивительных глаз.

Винченцо Луиджи получил заказ из рук самой государыни, и уже через полгода имел достаточно средств, чтобы вернуться в Венецию зажиточным человеком, но вместо этого купил в Канцелярии от строений каменный дом с садом, флигелем и амбарами, устроил в подвале первоклассную мастерскую и завел учеников. Благородная жадность к работе и желтому металлу, которая в странах Запада в отличие от нас, русских, вовсе не считается пороком, всегда была двигателем прогресса. В России же прогресс толкается вперед столь ненадежным двигателем как загадочная русская душа, но это так, к слову. И потом, это, может быть, не так уж плохо.