Доверься жизни - Сильвен Тессон

Значит, все будут пить шампанское, а двое мужчин, всю жизнь следивших за тем, чтобы отдыхающие хорошо провели свой отпуск, будут замерзать в висящем в небе цинковом гробу. Вот уже первые туристы стыдливо спускались к столу. Стараясь не встречаться взглядами. К жалости и состраданию к двум несчастным примешивалась необъяснимая злоба. В сущности, эти два дурня, которые не могут управиться со своей жестянкой, срывали всем праздник. Рождественский ужин грозил превратиться во что-то вроде торжественного открытия фотовыставок в парижских галереях, где дамы в норковых манто пьют шампанское напротив снимков негритят, сидящих на вздувшемся животе мертвой матери.

Неловкость витала в воздухе. Слышно было, только как скребет о тарелки столовое серебро. Чьи-то дети плакали. Подгнило что-то в лыжном королевстве. Гирлянды на елках мерцали теперь будто сигнальные огни, нарочно напоминающие людям, что, пока они здесь пируют, их собратья чахнут в ледяном плену.

Восемь часов. Заседание чрезвычайного комитета в кабинете директора было в самом разгаре. Хайнц думал. От непривычной мозговой активности его лицо пропойцы-оберландца побагровело. Единственным выходом было отправить группу спасателей. Добровольцами вызвались три лучших местных проводника. План был отличным, потому что единственным: доехать до опорного столба на ратраке, взобраться по нему, проползти по канату до кабины и спустить несчастных на веревке. Просто, но опасно. Хайнц не мог решиться. Он грыз ногти, слушая, как порывы ветра стучат в стекло дежурной станции.

Эрнст и Карл уже расстелили скатерть. На шерстяном полотне в красно-белую клетку красовались две бутылки зальгешского пино-нуар, полуторалитровая «Умань Руж», две бутылки молодого шасла и фляжка абрикосовой настойки. В двух ивовых корзинках лежала сухая колбаса, фунт гризонской ветчины и полголовки раклета – его Карл рассчитывал плавить при помощи маленького примуса, который как раз заканчивал собирать.

Они готовились к рождественскому ужину мечты. Уже много лет они обсуждали, каково это: встретить Рождество на высоте богов, под рев бури… Для родившейся в Германии Греты успех вечера определялся количеством поглощенных гостями калорий. Ко всем, переступившим ее порог, она относилась так, будто они не ели шесть дней, путая обязанности хозяйки и задачи поисковых сенбернаров, обученных оказывать первую помощь жертвам лавин. Слой глазури, которой она покрывала свои Plätzchen[22], пропорционально соответствовал переполнявшей ее нежности. Она считала, что марципан делает мир слаще. И вкладывала в штрудели всю накопившуюся любовь. Эрнст и Карл не могли больше. Вместе они уже пережили двенадцать немецких рождественских ужинов. Грета жила взбитыми сливками, а они мечтали об озоне. Такое Рождество они уже попросту не переваривали. Грета брала их за самое нутро. Закаленные высотой братья с годами начали бояться приближения 24 декабря. Праздновать пирушкой рождение распятого на кресте стоика – это оскорбляло их протестантские чувства. А радостные лица гостей, которые всадят вам нож в спину, только выйдут за порог…

Нынче их ждали сухой морозный воздух, простые вина, чистая ночь. Они встретят Рождество достойно Заратустры, балансируя над бездной на стальном канате.

Кабина подъемника станет робким огоньком их мечты, подвешенным на куполе ночи. Спускаясь после смены, они заклинили тормоз и, отключив радиосвязь, обеспечили себе спокойствие. Завтра они вернутся на станцию и объяснятся с Гретой.

Эрнст вкрутил штопор в пробку пино-нуар. Карл разжег примус.

В ту же секунду люк на крыше распахнулся.

Внутрь дохнуло морозом, и показалась голова одного из спасателей:

– Парни! Мы здесь! Вы спасены! Сейчас спустим вас на землю.

Феи

Чудо, фея в облаченье

Движенья, мягкого как сон.

О всей отраде недомолвка,

Всей грусти пересказ.

Дилан Томас. Ранние стихи

В то Рождество ударили морозы. Бретань напоминала бело-сиреневого морского ежа, ощетинившегося сосульками. Волны терзали океан. Иглы елей рассекали ветер в свист. Его порывы мяли песчаные равнины, стучали в окна. Небо? В лохмотья. Облачная конница шла на луну в атаку. Вода в корытах замерзла. А это у нас редкость.

Ферма стояла на крутом склоне, нависшем над пляжем Лостмарш. Менгир в стороне от тропки нес свой караул седьмую тысячу лет. Днем море заполоняло глядящие на запад окна. По ночам приятно было слушать прибой за толщей гранитных стен. Удовольствие от созерцания бури за окном, когда сидишь у камина, лучше всего характеризует человека оседлого, оставившего мечты. Посетитель мог получить представление о нашем взгляде на счастье, прочтя выгравированную над дверью цитату из Петрарки: «Si quis tota die currens pervenit ad vesperam satis est»[23].

За рождественским столом мы были вдесятером: Полина, я и гости. Некоторые, как Алан с Морганой, приехали из Бреста, остальные жили на полуострове. Мы погасили верхний свет и теперь, слегка захмелев, плавали в озаряемом свечами полумраке. Их пламя, пробиваясь сквозь пустые бутылки, бросало на голые стены морщинистые отсветы. Иногда на миг проступал трепещущий силуэт.

– Тени фей, – заметил я.

– А я вот в них верю! – сказала Полина.

– Не начинайте! – проворчал Пьер.

Пьер – наш сосед. Его дом стоял так же, как и наш, на крутом прибрежном склоне, но по другую сторону пляжа Лостмарш. От нас его закрывала горстка сосен, но с воды можно было разглядеть наши дома, зеркально расставленные по краям полумесяца-пляжа, в километре друг от друга: башни-близнецы на страже океана. Пьер поселился здесь, когда вернулся из Африки. После тридцати лет надзора за урановыми рудниками в нигерийской Сахаре ему захотелось хмурого неба. Он жил размеренной жизнью, занимался хозяйством, выгуливал собак по песчаным равнинам и время от времени заходил в гости на нашу ферму.

Наш друг был враг любых фантазий. Легенды и сказки, которые расцвели за последние сорок лет на бретонской почве, его «раздражали до смерти». Он поднимал на смех фольклор, ненавидел «все эти кельтопляски». Считал прерафаэлитское воображение вершиной безвкусицы. Увлечение постромантических живописцев высшими сферами вызывало у него приступы тошноты. Современные изображения мифологических тварей – повергали в уныние. Пририсовывать женщине крылья – как будто женщины недостаточно! Веру в эльфов, ифритов и русалок он считал формой помешательства. А любовь к фантастическому – ребячеством. Все это он объяснял влиянием климата на психику. От слишком высокой влажности у бретонцев возникли проблемы с восприятием, что и вызвало страсть к незримому. Когда же мы отвечали, что нужно просто разглядеть чудо в поведении всего живого, он выходил из себя:

– Плевал я на ваших фей!

Но в тот вечер никто с Пьером не церемонился. Было Рождество, все хотели отстоять Чудо, «бретонский цикл», артуриану, сей чистый родник средневековых мифов, к которому припадали столькие сказители. Каждый