Интернет-журнал 'Домашняя лаборатория', 2007 №3 - Мёрфи

"Отыщется, и превосходный. Со множеством замечательных рисунков".

"Хвала небесам. А "Достоинства трав" Платеария?"

"Это тоже есть. И еще "О быльях" и "О растительном" Аристотеля в переводе Альфреда Сарешельского".

"Я слыхал, что на самом деле это не Аристотель, — заметил Вильгельм, — Точно так же, как, по всей видимости, не Аристотелю принадлежит "О причинах"".

"В любом случае это великая книга", — отвечал Северин, и учитель подтвердил с горячностью, даже не осведомляясь, какого труда касается высказывание — "О растительном" или "О причинах". Я же впервые услыхал как о первом, так и о втором, однако из их беседы сделал вывод, что оба сочинения надо знать и уважать.

"Я буду несказанно рад, — сказал на это Северин, — как-нибудь после побеседовать с тобой о свойствах трав. Мне будет это полезно".

"А мне еще полезнее, — сказал Вильгельм, — но мы нарушим правило молчания — основное в уставе ордена…"

"Устав, — отвечал Северин, — в различные эпохи и в различных общинах трактовался по-разному. Изначально устав предписывал нам лишь богоугодное чтение и не поощрял изучения. А между тем ты знаешь, как процвело потом в ордене изучение священных и мирских наук. Далее. Устав требует общей спальни. Однако мы считаем, что монахи должны иметь возможность сосредоточения и ночью. Потому у каждого особая келья. Правило молчания понимается жестко. У нас не только монахи, занятые ручными работами, но и те, которые пишут или читают, лишены права переговариваться с собратьями. Но поскольку аббатство прежде всего сообщество ученых, монахам полезно делиться накопленными сокровищами знания. Поэтому беседа, споспешествующая изучению предметов, считается законной и полезной. Если только ведется не в трапезной и не во время молитвенных отправлений".

"А ты часто говорил с Адельмом Отрантским?" — внезапно спросил Вильгельм.

Северин, по-видимому, нисколько не удивился. "Значит, Аббат уже рассказал, — промолвил он, — Нет. С ним я говорил не часто. Он был занят миниатюрами. Но я слышал, как он говорил с другими монахами, с Венанцием Сальвемекским и с Хорхе Бургосским, о работе. Я-то целыми днями не в скриптории, а у себя", — и указал на здание лечебницы.

"Так, — сказал Вильгельм, — Следовательно, ты не знаешь, были ли у Адельма видения".

"Видения?"

"Видения, какие случаются, например, от твоих трав".

Северин произнес каменным колосом: "Я сказал, что опасные зелья заперты".

"Не об этом речь, — продолжал Вильгельм, — Я спрашиваю о видениях".

"Не понимаю вопроса", — упрямо ответил Северин.

"Я подумал, что монах, бродящий по Храмине ночью… А там, по допущению Аббата, могут происходить вещи… губительные для тех, кто приходит в запретный час… вот я и говорю, что подумал: а не явились ли ему дьявольские видения, сбросившие его в пропасть?"

"Я уже сказал, что в скрипторий не хожу — только если нужны какие-нибудь книги. Но большинство гербариев держу при больнице. И я уже сказал, что Адельм был очень близок с Хорхе, с Венанцием… и… разумеется, с Беренгаром…"

Даже я уловил в голосе Северина замешательство, не ускользнувшее, конечно, и от учителя: "С Беренгаром? А почему разумеется?"

"Беренгар Арундельский — помощник библиотекаря. Ну, они однолетки, вместе послушествовали. и, по-моему, естественно, что у них были темы для разговоров. Вот что я имел в виду".

"Значит, ты это имел в виду", — повторил Вильгельм. Я удивился, что он не задает дальнейших вопросов. Более того, он резко переменил разговор. "Надо бы побывать в Храмине. Проводишь нас?"

"Охотно", — ответил Северин с видимым, слишком видимым облегчением. И повел нас в обход огородов к западному фасаду Храмины.

"С огородов прямой вход в поварню, — пояснил он, — Однако поварня занимает только западную половину первого этажа, в остальной половине трапезная. А из южных дверей, к которым ведет дорожка вокруг хора церкви, можно попасть сразу и в поварню, и в трапезную. Но мы пойдем тут: из кухни в трапезную есть и внутренняя дверь".

Вступивши в просторную кухню, я сразу заметил, что по середине всей постройки, с первого до последнего этажа, проходит восьмиугольный колодезь, образующий в самом низу восьмиугольный внутренний двор; как я понял впоследствии, ходов в этот колодезь не существовало, а на каждом этаже были пробиты такие же высокие окна, как и в наружных стенах Храмины. Кухня являла собой огромное зараженное пространство, где уже копошилось там и сям с десяток служек, раскладывавших кушанья для вечери. Двое на огромном столе чистили зелень, чтобы приправить ячменную, овсяную и ржаную каши, крошили репу, салат, редиску и морковь. Рядом с ними другой какой-то повар возился с рыбами, сваренными в разбавленном вине; он намазывал их соусом из шалфея, петрушки и тимьяна, чеснока, перца и соли.

Огромный хлебный очаг у дальней стенки западной башни полыхал рыжеватым огнем. В башне, глядевшей на юг, тоже топилась печь. В ее громадном устье кипятились кастрюли, повертывались вертела. В эту самую минуту распахнулись другие двери, выходившие на ток позади церкви, и скотники через них стали втаскивать туши свежезаколотых свиней. Мы прошли в эти распахнутые двери и оказались на току, на восточной окраине подворья, под стеною, вдоль которой цепью вытянулись службы. Северин показал нам, что левее всего расположена свалка навоза, далее идут конюшни, за ними — стойла, птичий двор и крытый загон для овец. Возле выгребной канавы свинари размешивали в огромном чане кровь заколотых свиней. Если сразу же ее хорошенько промешать, как нам объяснили, она может сохраняться свежей на этом прохладном воздухе несколько дней, и потом из нее можно будет приготовить кровяные колбасы.

Воротившись в Храмину, мы двинулись в противоположную сторону и, войдя в дверь трапезной, едва успели окинуть ее взглядом, так как сразу же свернули на лестницу, начинавшуюся от восточной башни. Внутренность двух башен, примыкавших к монастырской трапезной, была устроена так: в северной располагался громадный камин, в восточной — винтовая лестница, приводившая в скрипторий, то есть на второй этаж. Тут ежедневно подымались монахи на работу. Можно было, как выяснилось, подняться туда и по двум меньшим лестницам, не таким просторным, как восточная, зато проходившим в самых прогреваемых местах — за камином и за кухонной печью.

Вильгельм спросил, найдем ли мы кого-нибудь наверху в скриптории, несмотря на воскресный день. Северин, улыбаясь, ответил, что работа для монаха-бенедиктинца — это та же молитва. В воскресенья все службы протекают немного долее, чем в будни, но монахи, приставленные к книжному делу, все равно проводят сколько-то часов в читальне, преимущественно отдаваясь душеполезному обмену учеными наблюдениями, советами, размышлениями над Святым Писанием.

Первого дня ПОСЛЕ ЧАСА ДЕВЯТОГО,

где при посещении скриптория состоялось знакомство со