Одиночество Новы - Джессика Соренсен

Тристан все смотрит на меня, держа в руках трубку и зажигалку. Бросает взгляд на Нову и опять на меня, а потом достает из сумки чистую рубашку. В первые дни, как я к нему переехал, он часто говорил о Нове. Мне это было непонятно. Он же ее почти не знает, а так на ней зациклился. Но теперь-то я понимаю, как легко она западает в сердце, и ее грусть, и тревога, и застенчивость, и то, как она умеет видеть мир по-своему.

– Я сам отстану. – Он натягивает рубашку, быстро идет к двери и выбирается наружу. Трубку забирает с собой и впускает через полог свежий воздух. – Надеюсь, ты хоть знаешь, что делаешь, а то ведь я видел, с кем ты обычно развлекаешься. Она-то, похоже, не из тех.

Он задел больную струну. Я помню, как первый раз переспал с девчонкой после того, как умерла Лекси. Я был под кайфом, девчонка просто подвернулась под руку, я и имени-то ее уже не помню. По ней было видно, что она на меня запала, а у меня в башке такой туман стоял от водки и травки, что сопротивляться сил не было. Когда все закончилось, я ничего не чувствовал, как деревянный, и это было лучше, чем тоска, одиночество и угрызения совести. Вот тогда я и стал трахаться с кем попало и принимать наркотики, и это сделалось для меня частью жизни – привычкой.

– Что, так с трубкой и пойдешь? – спрашиваю я, когда Тристан начинает застегивать молнию на входе.

– Да. У меня тут дела кое-какие, – говорит он и застегивает молнию до конца, а я остаюсь в палатке, в которой висит запах моей слабости. Через несколько минут я выбираюсь из спального мешка, оставляю Нову одну и иду на зов своей пагубной привычки.

Найдя Тристана и получив вожделенный косяк, я не тороплюсь возвращаться в палатку. Мне почему-то не стало лучше, и в душе нарастает паника. Обычно травка меня успокаивает – прогоняет мрачные мысли из головы, – но теперь меня страшно мучит совесть каждый раз, когда покурю, а когда не курю, тоже мучит, и эти угрызения сталкиваются между собой и тогда уже добивают меня вконец.

К счастью, я успеваю дойти до машины, прежде чем у меня подгибаются колени. Я сажусь, подтягиваю их к груди, обхватываю руками и опускаю голову. Делаю один глубокий вдох за другим, уговариваю себя успокоиться и дышать, но беда в том, что дышать мне сейчас как раз ни хрена не хочется. Я хочу, чтобы легкие перестали работать и отключились, и сердце тоже, и мысли, и угрызения совести, потому что больше нет сил терпеть. Хочу оборвать свою жизнь, послать все на хрен, но тело ни в какую не соглашается делать то, чего хочет голова, как будто еще ждет, что я передумаю.

Из глаз катятся слезы, я вжимаюсь лбом в колени и молю сам не знаю кого о том, чтобы все прошло. Молю о тишине. Сам я ничего не могу сделать – разве что вернуться, выкурить еще травки и надеяться, что это поможет.

Я открываю глаза, в них тут же бьет солнечный свет. Я лежу щекой на чьей-то твердой груди. Сначала я пугаюсь, начинаю искать глазами солнце – мне нужно сейчас же, немедленно начать отсчитывать секунды, пока оно поднимается над линией горизонта. Но тут же понимаю, что я в палатке и восходящего солнца не увижу – для рассвета уже слишком жарко и светло. Солнце бьет в палатку, нагревает ее все сильнее, а снаружи доносятся незнакомые голоса и звуки.

Я не знаю, что делать, когда мой привычный распорядок так резко изменился. С одной стороны, я рада перемене: не надо лежать в постели и дожидаться, когда можно будет встать. А с другой – в груди появляется тревожное чувство, потому что вставать предстоит навстречу неизвестности.

В палатке довольно душно, а от теплого тела, прижавшегося ко мне, делается еще жарче. Мы с Куинтоном заснули в весьма интимной позе: его рука у меня под шеей, моя – у него на груди, тела сплелись вместе, как два кусочка пазла.

Я уже просыпалась ночью, после того как мы целовались и разговаривали, – в панике и с ощущением начинающегося похмелья. Стала смотреть, как он тихо дышит во сне, и загляделась, в глубине души признаваясь: я рада, что лежу тут, с ним.

Но теперь, когда я проснулась, когда кровь снова свободно течет в жилах и мысли в голове тоже, я уже не знаю, где я хочу быть и что делать. Я запуталась. Как всегда.

Я вздыхаю и думаю: станет ли все снова легким и ясным?

– Доброе утро, – лениво произносит Куинтон, и я вздрагиваю от неожиданности при звуке его голоса.

– Господи, как ты меня напугал! – вскрикиваю я, с трудом переводя дыхание. Держась за грудь руками, сажусь.

Веки у Куинтона приподнимаются, и глаза его действуют на меня так же, как всегда. Этот медовый цвет, в котором сегодня растворено еще больше грусти.

– Вижу.

Я оглядываю его клетчатую рубашку и черные шорты. Вчера он был одет иначе, и глаза у него красные, опухшие. Не могу понять, или он уже под кайфом, или плакал.

– Ты что, уже вставал?

– Да, пришлось. С Тристаном надо было поговорить. – Он делает паузу. – А знаешь, ты здорово вертишься во сне.

– А ты во сне разговариваешь, – говорю я, протирая усталые глаза.

– Да? – Куинтон поднимает бровь. – И что я говорил?

– Что Нова – самый потрясающий человек на свете, – устало отшучиваюсь я и кладу руку на живот.

– Ну да, очень на меня похоже, – негромко хмыкает Куинтон.

– Ты, значит, не считаешь, что я потрясающая? – хмурюсь я.

Он проводит большим пальцем по моим губам и задерживает палец:

– Я считаю, что ты прекрасна.

Я борюсь с желанием выбежать из палатки. При свете дня, да еще когда в голове у меня прояснилось, это тяжело слышать.

– Ты все время это говоришь. Без конца.

Куинтон глупо, во весь рот ухмыляется. Эта улыбка кажется ужасно неуместной на его лице и может означать только одно: он под кайфом.

– Потому что это правда. – Он оглядывает меня всю своими острыми внимательными глазами, каждый дюйм моего тела, и, хотя руками даже не касается, чувство такое, будто он меня ощупал с головы до ног. Снова останавливает на мне взгляд и застывает в нерешительности. – Кажется… – Он закрывает глаза, и по лицу проходит гримаса боли. – Я очень хочу тебя нарисовать, Нова.

– Не знаю, разрешу ли я, – говорю я тихо.

Он открывает глаза, и боль, таящаяся в глубине его зрачков, делается еще пронзительнее.

– Не знаю, получится ли у меня. – Он потирает лоб рукой, будто старается снять напряжение, рукав рубашки чуть-чуть сползает, открывая вытатуированные на руке имена.

– Кто такие Райдер и Лекси? – спрашиваю я и тянусь к его руке, чтобы потрогать чернильные буквы.

Куинтон весь каменеет, а потом убирает руку.

– Может, я пойду поищу, чем бы нам позавтракать? – Он приглаживает ладонью волосы и, не дожидаясь моего ответа, расстегивает молнию на входе в палатку и оставляет меня одну с этим вопросом, эхом отдающимся в голове.

Я хочу встать, посмотреть, как он там, но к желудку подкатывает тошнота после вчерашнего пива, и я снова ложусь на спину, прикрыв голову рукой. Гляжу в потолок, вспоминаю, сколько раз Лэндон вот так убегал от меня, когда я задавала неосторожный вопрос. А однажды ушел и больше не вернулся. Что, если и Куинтон так сделает? Или он вправду просто пошел за завтраком? Кто знает? Иногда кажется, что с человеком все в порядке, хотя это совсем не так, а иногда кажется, что все очень плохо, а на самом деле ничего страшного.

Не отрывая взгляда от потолка, я вытягиваю руку и шарю у стены, пока не нащупываю телефон. Держу перед лицом, замечаю, какая я бледная и какие у меня красные глаза, включаю камеру и откашливаюсь, перед тем как заговорить.

– Я помню ту ночь, когда пыталась повторить последние минуты Лэндона. На его могиле вскоре поставили памятник. – Голос у меня хриплый. – Это мама предложила мне пойти. «Давай и мы сходим вместе с Эвансами…» Как будто ей вдруг такая удачная мысль в голову пришла. – Я смотрю в свои глаза и умоляю их отразить все, что у меня на душе. – Прошла пара месяцев после похорон, я их тогда еле пережила… Ну, может, это чересчур сильно сказано. Я потом все внутренности выблевала в туалете. Наверное, в глубине души я понимала, что не готова идти к нему на могилу, но не могла в том признаться… маме… или себе. Смотреть на памятник, где выбита дата рождения и тот день, когда он решил уйти из жизни. – Я прерывисто вздыхаю. – Да, я согласилась, я вообще всегда соглашаюсь. Соглашаюсь и терплю, потому что никогда не могу придумать отговорку. – Рука у меня дрожит, слеза сбегает по щеке. – И мы пошли туда с Эвансами, и его мама все время плакала, и моя тоже. Мне, наверное, надо было что-то сказать – или сделать, – чтобы всем стало легче, но я ничего не могла. Просто стояла, и все. – Глаза снова наполняются слезами, но я не двигаюсь, чтобы не нарушить реальность момента. – Я чувствовала какую-то отчужденность, как будто все не по-настоящему, как будто кто-то написал имя на памятнике по ошибке, а на самом деле Лэндон сидит дома и рисует горы или деревья за окном, курит травку и уже потерял счет времени. Пусть лучше так, чем знать, что он сам выбрал лежать в земле, а не остаться здесь, со мной. – Я умолкаю, но уже не могу совладать со своими эмоциями и начинаю говорить быстро-быстро: – А потом я пришла домой и… я не знаю. – Брови у меня хмурятся. – Я просто хотела понять, чту он чувствовал в последние минуты… о чем думал, что заставило его дойти до конца. И я пошла в ванную и стала резать вены. Не то чтобы я хотела умереть… Наверное, нет… Если честно, я понятия не имею, чего я тогда хотела и чего хочу сейчас. Найти объяснение? Вернуться в прошлое? Чтобы на этот раз сделать все иначе.