Накануне - Сергей Мстиславский

Петроградский Совет Рабочих

и Солдатских Депутатов".

Соколов встал, собирая исчирканные листки:

— Ну, товарищи… позвольте вас поздравить: в истории русской армии вы открываете историческим приказом этим новую страницу: конец царской армии — начало армии народной. Завтра приказ будет распубликован: через несколько минут мы утвердим его на заседании Исполкома.

Иван нахлобучил шапку.

— Ну, я поехал. Ежели б машину, товарищ Василий. А то до мастерских я в час не доберусь. Пока суть да дело — не опоздать бы.

— Машину? — с сомнением покачал головою Василий. — Не так нынче просто: не тот уже день… Идите лучше сразу: тут с хлопотами дольше провозимся

Глава 52

Лакейские мысли

Бубликов, комиссар путей сообщения (во все министерства Думский комитет немедленно после соглашения с Советом назначил своих комиссаров до вступления в должность новых министров), встретил Гучкова и Шульгина на перроне вокзала посмеиваясь.

— Пожалуйте: поезд составили, сейчас будем отправлять. Удалось — во всей тайне: у рабочих и подозрения нет. Доедете со всеми удобствами. Я, видите, распорядился — шикарнейший салон-вагон, из великокняжеских. Как же иначе: историческая миссия! Вдвоем поедете? Михаил Владимирович так и не собрался?

Гучков мрачно посмотрел на золотых орлов, врезанных в синие матовые стенки вагона.

— Собственно, безопаснее было бы снять эти… эмблемы. Проезжать придется по беспокойным местностям. Особенно Луга: там какой-то табор бунтовщицкий, по-видимому: офицеров перебили и посажали. Кронштадт в миниатюре…

— Да, Кронштадт! — покачал головой сокрушенно Бубликов. — Царство небесное адмиралу Вирену, полковнику Стронскому и прочим убиенным… Разгулялась окаянная матросня. Но сейчас и там ведь обошлось, спасибо Совету; недаром сам второй товарищ председателя, Скобелев, ездил: обмаслил… Вот уже действительно по-прутковски: и терпентин на что-нибудь полезен… А в Луге — ничего особенного, смею заверить. Тамошнюю историю раздули, можете не беспокоиться. Снять орлов — жаль стиль портить, честное слово… Ах, неисправимый вы все-таки республиканец, Александр Иванович!

— Поклеп! — добродушно рассмеялся Гучков и колыхнул брюшком. — Без монархии Россия не может жить. С нынешними царями у меня, действительно, обострились отношения: помилуйте, вконец загноили империю. И раньше было не государство, а конюшня, а сейчас даже слова не подобрать. Но доброму конституционному монарху я первый принесу присягу на нерушимую верность. Не хуже Василия Витальевича, а уж он у нас — до мозга костей монархист.

Он поклонился в сторону Шульгина, и улыбка сошла с губ: всем известно — ненавидят они друг друга смертно.

Шульгин не ответил. Войдя в вагон, он сел к окну и демонстративно раздернул синие шелковые занавески. Неуместно послу от Думы к царю прятаться. Это уж пусть Гучков на брюхе ползет… чтоб «демократия» караул не кричала…

Поезд тронулся. Семафор. Унылый запев сигнального рожка у стрелки. Сплетение путей. Вереница вагонов. И потом — простор. Гудок. Полный ход.

Проводник, седой, в галунной ливрее придворного ведомства, принес чай на серебряном тяжелом подносе. Оглядел неодобрительным, осуждающим взглядом: царю представляться едут, а одеты совсем не по форме. В прежнее время — церемониймейстер и на порог бы дворца не пустил в эдаком кургузом виде: как на рынок за провизией.

Тот, круглый, Гучков — из купцов, сразу видно. Совсем приличий не знает. Мимо плевательницы плюнул. И по вагону бродит, как карманник какой: шарит. А глаз беспокойный. Прокудливый, а робливый, прямо надо сказать, глаз. Ежели б по другому времени, не по смуте, на высочайший выход такого удостоить — как лист бы дрожал от императорского величия.

Императорское величие. Старик даже глаза закрыл.

За тридцать лет службы лакеем в Зимнем дворце, до перевода сюда, на особо доверенное место, — сколько он их видал, высочайших выходов… а каждый раз — дрожь. Никаким словом не описать.

Кавалергардский караул: мундиры алого сукна — цены ему нет! — черные двуголовые орлы во всю грудь, на касках серебряные двуклювые птицы, распяливши крылья. Палаши без малого в рост человеческий — блеск и вес! Ботфорты лакированные с раструбом выше колен, перчатки белые с крагами по локоть. Не люди — монументы! Штандарты — на них Спас и богородица, золотом шитые, с кистями, с орлами золотыми на древках. Придворные чины — по всем залам, на десять верст по пути следования — стеной: узорчатое золото — от бороды и до пояса, и по заду, звезды и ленты — глазу не стерпеть. Фрейлины в русских платьях — сарафан на бальный манер: шелк, парча, жемчуга на кокошниках, бриллианты. Генералитет. Митрополит в мантии лиловой, с серебром, клобук белый с алмазным крестом, посох пастырский, рогатый, с парчовым оторочьем юбочкой, белое и черное духовенство в ризах парчовых… Вся государства сила! Церемониймейстер выйдет, подымет жезл золотой:

— Их императорские величества!

Взгремят трубы. И побегут скороходы: туфли персидские носами острыми вверх. За ними арапы придворные, черные, в чалмах, степенно, руки на груди крестом. За ними пажеского его величества камер-пажи. Все замрут, ни в ком дыхания нет: их императорские величества следуют.

Д-да, было!.. А сейчас — изволь видеть: в пиджаках. Прямо свету конец. У господина Шульгина хоть лик скорбный. Ну, дворянин.

Посмотрел еще раз на Гучкова, старательно давившего золоченой, с гербом, ложечкой лимонный ломтик в стакане, и вышел.

Глава 53

Помазанник божий

До самого Пскова Шульгин и Гучков не обменялись словом.

На Псковском вокзале не было встречи, — к поезду вышел один комендант. Гучков хмурился обиженно. Если почетного караула не выставили, то хотя бы кто-нибудь свитский или из старших чинов. Никого. Вдалеке, робкий, жался начальник станции в загалуненной красной фуражке, да на окраине платформы кучкой стояли рабочие.

Даже шпиков не видать. «Помазанник» до такой меры брошен?

Царский поезд увидели сразу. Он лежал в тупике застывшим, окаменевшим, огромным ящером, завернув по закруглению пути хвост.

В тупике, в темноте. Неужели в самом деле кончено? Шулыгин стиснул зубы.

У подножки вагона — ни часовых, ни охраны. Приезжие поднялись в тамбур. Дверь красного дерева, полированная, открылась бесшумно. Салон. Зеленым шелком обтянутые стены залиты светом. Столы. Уютные мягкие кресла.

Навстречу поднялся дряхлый, высокий, худой пергаментно-желтый старик. Живые мощи. Живые ли? Он подал руку, тряхнув золотым аксельбантом.

— Министр дворца Фредерикс. Его величество в соседнем вагоне. Я прикажу сейчас предупредить.

Все остались стоять. Пять минут прошло, больше? Вошел невысокий полковник, в серой черкеске, с одутловатым, красные прожилки по щекам, лицом, рыжей бородкой, плотными, на губы опущенными, табачного цвета подфабренными усами. Черкеска сидит мешковато: нескладная у императора фигура.

Он поздоровался молча, подал странно припухлую руку. Обратился к Фредериксу:

— А Николай Владимирович?

Фредерикс, делая вид, будто выпрямил грудь, доложил:

— Генерал Рузский дал знать, что запоздает немного.

Николай ответил голосом безразличным:

— Начнем без него.

Он сел за маленький четырехугольный, к стенке примкнутый столик и кивком головы предложил присесть остальным. Фредерикс занял место напротив, Гучков и Шульгин сбоку, рядом, касаясь друг друга локтями. Шульгин злорадно отметил: пальцы и даже бедра у купчика Гучкова дрожат.

Гучков откашлялся. В Петербурге он заготовил отвечающую историческому этому моменту речь. Он уже передал ее в редакции газет, чтобы опубликование не замедлило по первой же его телеграмме. Но Николай не дал ему начать. Он положил перед собою ладони, согнул пальцы и, глядя на аккуратно подстриженные и отполированные ногти, сказал ровным, обидно равнодушным показавшимся Шульгину голосом:

— Мое решение принято. Для пользы государства, богом вверенной мне России, я счел за благо отказаться от престола — за себя и за сына.

Гучков и Шульгин подняли зацепеневшие сразу испугом глаза. И за сына? Это было неожиданно. Это было недопустимо. Это грозило совершенно неслыханными осложнениями. Это ставило вопрос о республике.

Несколько императорских слов скользнуло вдоль слуха, пока сошло замешательство. Виски Шульгина похолодели: прослушал! В момент, когда каждый звук принадлежит истории. Император мог, император должен был сказать что-то значительное.

Николай заканчивал уже:

— …До трех часов сегодняшнего дня я думал отречься в пользу сына, Алексея. Но к этому времени я переменил решение в пользу брата Михаила. Надеюсь, вы поймете чувства отца. Мне слишком трудно было бы расстаться с сыном, тем более, что его здоровье, как вам известно…