Реабилитированный Есенин - Петр Радечко

Но на следующей странице, где речь идет о более позднем посещении Сергея Коненкова, когда тот поставил перед Анатолием «графинчик хорошего коньяка и рюмочку», даже намека на то, чтобы отказаться, не появилось.

Кстати, не чуждалась бодрящих напитков и жена Мариенгофа Анна Никритина, или, как ее называли друзья, Мартышон.

В книге «Роман без вранья. Циники. Мой век, моя молодость…» на шести страницах (с. 420–426) рассказывается о том, как жена актера Василия Качалова Нина Литовцева по телефону обещает Мариенгофу прийти к нему в гости, но с условием, что у него на столе не будет спиртного, а также о том, как происходила эта встреча. Приведем выдержки:

«И еще одно условие, самое решительное: чтоб водкой и не пахло.

– Не понимаю, Ниночка. Повтори.

– Чтоб водкой в доме и не пахло.

– Опять ничего не понял… <….>

Она кричит что есть духу:

– Ни одной рюмки на столе! Понятно? Понял?

– Понял, Ниночка. К сожалению, понял: ни одной рюмки на столе.

– Да, да! Категорически.

– А стопочки можно?.. <…>

Я прикрываю ладонью черную пасть телефонной трубки:

– Кошмар, Нюшка! Чтоб ни одной рюмки на столе. Чтоб водкой и не пахло.

Никритина глубоко вздыхает… (курсив мой. – П. Р.) <…>

– Василию Ивановичу нельзя много пить, а то живот раздувается. Так, значит, ты мне дашь слово?

Отвечаю почти сквозь слезы:

– Я уже дал, дал! Чтоб тебе пусто было!.. (курсив мой. – П. Р.) <…>

…Гости и хозяева принимаются за раков.

Стопки то и дело наполняются шипящей водицей на сахарине. Через самое короткое время Качалов говорит:

– Прошу прощения.

И выходит из-за стола.

– Ты это куда, Василий Иванович? – дрожащим голосом интересуется Литовцева.

– Прошу прощения, по надобности.

Качалов уходит.

Возвращается.

С аппетитом ест раков. Но… минут через десять опять поднимается со стула.

– Ты, Василий Иванович, что-то постарел. Больно уж часто бегаешь.

– Вероятно, Нина, это из-за лимонада. С непривычки, видишь ли.

Супруга беспокойно ерзает на стуле… <…>

Качалов опять величественно удаляется… <…>

Вслед за Качаловым робко выхожу я… <…>

А в коридоре моим глазам представляется зрелище, достойное богов: Василий Иванович, подойдя на цыпочках к вешалке, вынимает из бокового кармана демисезонного пальто плоскую бутылку сорокаградусной старки и прикладывается к ней.

– Вася, – шепчу я просительно, – угости (курсив мой. – П. Р.).

– А-а-а! Добро пожаловать!.. Глотни, мой друг, глотни… У меня в левом кармане вторая имеется… Да и Мартышону своему шепни на ушко…» (курсив мой. – П. Р.)

Как видите, Василий Качалов хорошо знал, что жена «образоносца» Нюша Никритина, она же Мартышон, тоже при случае не против приложиться к чарочке не только легкого вина, но и сорокаградусной старки. Притом могла, как говорят алкаши, «с горла». Таким же образом с удовольствием может «глотнуть», временно поступившись своими лжебаронскими принципами, и сам «образоносец».

Не скрывает этой приверженности своей тети Нюши и ее племянник, актер Михаил Козаков в своем предисловии к так называемой «Бессмертной трилогии» «О дяде Толе Мариенгофе». На странице 90 читаем:

«Лучшей пары, чем Мариенгоф – Никритина я никогда не видел, не знал и, наверное, не увижу и не узнаю. Уже после смерти Анатолия Борисовича тетя Нюша мне сказала:

“Миня, а знаешь, как бы нам с Толечкой не было плохо днем, вечером мы выпивали по рюмашечке, забирались в свою семейную постель и говорили друг другу:

“Мы вместе и это счастье…”»

Безусловно, племянничек поскромничал, говоря о том, что лучшей пары, чем Мариенгоф-Никритина не знал и не узнает. Теперь таких пар, считающих себя «после рюмашечки» в постели самыми счастливыми, хоть пруд пруди.

Но, может быть, родственничек имел в виду больше их духовную жизнь. Хотя и здесь они тоже, пожалуй, друг друга стоили.

Сам «романист» в так называемой «Бессмертной трилогии» на странице 298 пишет о ней: «Нюшка великолепная актриса: врет с глазами праведницы. Для мужа это очень опасно» (курсив мой. – П. Р.).

Мариенгоф прежде всего боится за самого себя. А если жена врет окружающим, его это абсолютно не волнует. Равно, как и результат его собственного вранья.

Впрочем, в романе «Бритый человек» он таким образом демонстрирует свою «неподражаемую» любовь-дружбу:

«Моя жена!

Я не поворачиваю головы, чтобы ее увидеть. Я боюсь, что одеяло сползет с ее плеча или ее голая нога выползет наружу. У нее всегда горячие ноги. А у меня всегда холодные. Ночью, во сне, мы враждуем и ненавидим друг друга. Так же, как и днем (курсив мой. – П. Р.). Я делаю из ватного одеяла жаркий мешок, а она его распарывает. Она похожа на раскрытые ножницы». <…> Далее этот циник и автор романа «Циники» добавляет: «У нее… глаза неряшливее, чем расстегнутая прорешка» (Мариенгоф, А. Бритый человек. С. 24).

Возможно, кто-то из читателей скажет, что в названном романе и сам Мариенгоф, и его друзья имеют другие имена и фамилии. Но они легко узнаваемы, и тот, кто знает прозу «романиста», безошибочно определит героев предыдущих книг. Подтверждение того, что у Мариенгофа всегда были «холодные ноги», можно найти в уже упоминаемой книге Давида Шраера-Петрова «Друзья и тени», изданной в Нью-Йорке в 1989 году. Чтобы согреть их в пожилом возрасте, бывший имажинист постоянно клал на ноги огромного кота (с. 239).

Некоторые есениноведы считают, что Анна Никритина являлась тайным осведомителем ГПУ, как и многие другие артисты, выезжающие за границу. Свои предположения они обосновывают абсолютно необъяснимой опекой над ней со стороны актрисы Марии Федоровны Андреевой, бывшей на протяжении нескольких лет женой Максима Горького и доносившей на него.

Опекала она Нюшу сначала в Киеве, затем пристроила ее в Москве, помогла и здесь, называя, по свидетельству Мариенгофа, своей дочкой.

А вот как «романист» сообщает читателям о своем знакомстве с будущей женой в так называемой «Бессмертной трилогии» (с. 211):

«Я читала ваши стихи. Очень рада познакомиться… Никритина… Анна Борисовна.

Она протянула мне маленькую руку с ухоженными ноготками».

Учитывая тот факт, что в те годы ни один сколько-нибудь заметный литератор, партийный работник, государственный чиновник, армейский командир не оставался вне поля зрения ВЧК, так и хочется добавить к словам Никритиной следующее:

«Мне поручили дружить с вами, чтобы следить за Есениным».

Уж слишком официальное знакомство. Не правда ли?

Не будь у этой семьи самых тесных контактов со спецслужбами, нельзя найти объяснение, как позже удалось Мариенгофу «увернуться» из-под кровавого колеса красного террора, в раскручивании которого он принимал самое непосредственное участие.

В кабинетах на Лубянке решились незавидные судьбы таких известных в то время хулителей Есенина, как Н. Бухарин, Л. Сосновский, Л. Авербах, К. Радек, М. Кольцов, Г. Лелевич, С. Ингулов и многие прочие. А акын красного террора, носящий кличку «Мясорубка», отделался лишь легким испугом.

Писатель Николай Ивеншев в журнале «Слово» № 2 за 2002 год (с. 36) пишет о том, что Мариенгоф являлся агентом ЧК. Правда, никаких аргументов, подтверждающих такую версию, не приводит.

Но не является ли разгадкой этой тайны, как бы невзначай оброненная Мясорубкой фраза из так называемой «Бессмертной трилогии», где говорится о расстреле Якова Блюмкина: «Это мне рассказал член коллегии ВЧК Агранов, впоследствии тоже расстрелянный» (С. 253). И тут же: «А когда поставили к стенке старика Мейерхольда, он, как мне передавали, воскликнул:

– Да здравствует революция!»

Ведь Янкель Агранов, по некоторым сведениям, лично расстрелявший Николая Гумилева, не мог рассказывать подробности своих «мокрых дел» первому встречному. Наверняка, у него с Мясорубкой-Мариенгофом существовала давняя дружба, и потому их беседы были доверительными с обеих сторон. Как-никак Агранов, являясь заместителем председателя ВЧК-ОГПУ, курировал в своем ведомстве всех работников культуры, многие из которых ушли в мир иной совсем не от старости.

В подтверждение этой версии можно привести и еще один многозначительный факт. Известно, что А. Кусиков, находясь в Париже и Берлине, работал на ГПУ, препятствовал Есенину в получении визы в Париж. Но Есенин перед отъездом за границу, не подозревая о тайной службе Кусикова, дал ему телеграмму в Берлин.

Матвей Ройзман, также работавший на ГПУ, в своей книге «Все, что помню о Есенине» (с. 172) пишет, что об этой телеграмме «мне сказал Мариенгоф.

– Зря Сережа связался с Кусиковым! – пробурчал он».

Выходит, что Мариенгоф знал о тайной работе А. Кусикова. А заодно и о службе М. Ройзмана. Потому и открыто высказал ему свое мнение как чекист чекисту. Ведь сам он был заинтересован в возможно большем отсутствии Есенина в Москве, чтобы успеть здесь «укрепиться» в управлении имажинистами и их журналом.