Уйди во тьму - Уильям Стайрон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она проснулась. Милтон стучал в дверь.
«Ладно, — слабо произнесла она, — ладно. Минутку». Она вылезла из постели и, подойдя к двери, открыла ее.
«Бог мой, — сказал он. — Что случилось? Я думал, вы упали или еще что-то и потеряли сознание. Как Моди?»
«Все в порядке», — сказала она.
«Вы вся в поту, милочка».
Они стояли там, в дверях. Оба. Кэри так и представлял себе, как это было: один — в рубашке, плотный, загорелый после лета, проведенного на поле для гольфа, даже и теперь от его дыхания исходил слабый запах виски, и он озадаченно смотрел на ту, что уже не держалась повелительницей, а просто была больной, наглотавшейся лекарств. Издали слышалось, как волны набегают на берег, издавая долгое «ш-ш-ш…», и тихо откатываются в ночь. И она держала его за руку, с редкой преднамеренной лаской гладя его, стараясь прорваться сквозь волны нембутала и сбросить с себя остатки сна, память о порывах ветра, о дожде, говоря: «Милтон, вы не должны изменять мне».
Таким тоном, который скорее всего выбьет из колеи любого мужчину.
И прежде чем он мог что-либо ответить, она монотонно отбарабанила: «Все рассыпается. Даже если понадобится вся сила, какую я имею, я употреблю ее и постараюсь, чтобы мы остались вместе, Милтон… — И она погладила его по руке, что, должно быть, еще больше удивило его. — Я знаю, чтб вы затевали, и я не допущу этого. „Тех, кого Господь соединил, никому не позволено разделить“».
Изречение, совершенно сейчас неуместное, по мнению Кэри, старая наивная литания, которую мужчины забывают, а женщины помнят так хорошо, как детские стишки.
Лофтис тогда сказал: «О чем, черт побери, вы говорите?»
«Вы знаете».
«То есть?»
«Об этой женщине».
Он вспыхнул, резко повернулся…
«Да черт с вами в любом случае… — И вышел в холл. Дойдя до лестницы, он обернулся: — Черт бы вас побрал». И исчез.
Она тогда подумала, что хотя он и раньше бывал грубоват с ней и употреблял ругательные слова, но никогда еще не чертыхался. Никогда. Ну что ж. Она долго сидела у кровати Моди и думала. Моди крепко спала. В десять часов прозвонили церковные колокола, и Элен отправилась в свою комнату и легла в постель. Немного позже, лежа в одиночестве — она решила притвориться спящей, когда Милтон придет ложиться, — Элен услышала шаги на лестнице. Она приподнялась на локте.
«Пейтон, — громко произнесла она, — Пейтон, дорогая».
Но голос ее был недостаточно громок — по крайней мере она сделала жест, что в свете мерзкого поведения Милтона, пожалуй, не имело значения.
И наконец это (последующие события были изложены вкратце, без подробностей, несколько путано, и Кэри пришлось самому додумывать): она еще долго спала утром, после того как Милтон и Пейтон уехали, и услышала детские голоса, вторгшиеся в ее сон словно чириканье далеких незнакомых птиц, но громкие, в известной мере наводящие страх, и она в ужасе проснулась. Но ведь это были всего лишь дети — вдалеке смех и звук проезжающих велосипедов, замирающий на гравийной дороге, и она вроде бы с облегчением снова откинулась на подушку и, моргая, стала смотреть сквозь рыжеватый свет на кровать Милтона, на простыни со следами песка — он, значит, не мыл ноги. Приняв бромозельцер, чтобы прочистить голову, она одела Моди, приготовила завтрак, и тут пришла Элла. Наконец — к этому времени было уже десять часов — Элен позвонила по телефону, подумав при этом, какая она спокойная и уверенная в себе.
«Здравствуйте». (Элен, к счастью, узнала голос. Если бы ей пришлось сказать: «Это Долли Боннер?» — все сразу пошло бы вразрез с интимным тоном беседы, хоть и совсем хрупким, а этого она не хотела.) «Это Элен Лофтис. Как поживаете? — И не дожидаясь отклика: — Я подумала, не могли бы мы встретиться в полдень в „Байд-Э-Уи“. Я хочу кое-что с вами обсудить».
«М-м, нет, я, право, не думаю…» Голос звучал более чем нерешительно — голос человека шокированного, занявшего оборонительную позицию и испуганного.
Элен перебила ее: «Это очень срочно. Я настаиваю».
Как официально!
«Но нет…»
«Тогда перенесем на другое время. — Очень решительно: перчатка брошена. — Мне было бы удобнее всего встретиться сегодня, если у вас нет никаких других планов».
«Я должна поехать в…»
«В таком случае — в какой другой день?»
«Ладно, хорошо. Хорошо. В „Байд-Э-Уи“?»
«Да. Я считаю… я считаю, это в наших общих интересах».
«Хорошо. До свидания».
«Хорошо. До свидания».
* * *Так, значит, она уже напугала ее. Если ничего больше, по крайней мере она сделала это, получила первоначальное преимущество, и Элен чувствовала, что вооружена для борьбы. В половине двенадцатого она сказала Элле, что надо дать Моди на ленч, и уехала на автобусе в город в кафе «Байд-Э-Уи».
К полудню на город спустилась страшная жара, и Элен уселась в уединенном уголке кафе, под электрическим вентилятором, который, словно чудовищный черный цветок, сонно поворачивался от стены, делая полукруг и разбрасывая тщедушные струйки жаркого воздуха. Вдалеке на судоверфи раздался свисток, разорвавший полуденную тишину, возвещая прибытие служащих, которые вскоре и показались — поодиночке или парами, вытирая белыми носовыми платками шеи: «Иисусе, ну и жарища же небывалая!» Но Долли не появлялась, и Элен продолжала сидеть в кафе, немного опасаясь того, что какой-нибудь мужчина узнает ее и сделает определенные выводы, но тут пришла Долли. Они знали про Милтона и Долли. Они знали. А может быть, нет? Мужчины… Огромная негритянка принесла Элен стакан с водой и оставила мокрые кружки на бумажных салфеточках. Наконец Элен поднялась, готовясь уйти, но в зеркале вешалки для шляп из орехового дерева, стоявшей в коридоре, она увидела, как Долли открыла оплетенную сеткой дверь и остановилась, озираясь, разгоряченная и несчастная. Элен слегка улыбнулась и помахала ей, Долли подошла и, отводя глаза, села, извинившись и осмотрительно заметив про жару. Появилась, вытирая лоб, официантка с напечатанным меню.
«Что бы вы хотели, моя дорогая?» — спросила Элен.
«Ну, право, я не голодна, — со смущенной улыбкой сказала Долли. — Разве что, пожалуй, чаю со льдом».
«Ну что вы, надо кушать, — поспешила сказать Элен, — особенно летом. Я слышала, что человек теряет так много, что… официантка, мне фрикадельки из семги и чай… что… я хочу сказать… — И она подняла на Долли глаза. — Человек, понимаете, так потеет, что надо есть, чтобы уравновесить эту… потерю. Это, конечно, одна из теорий».
«Да, — произнесла Долли, оглядывая со страдальческим видом кафе, — сегодня, конечно, особенный день».
Официантка нагнулась к ней.
«Вам больше ничего не нужно, мэм?»
«Нет, — сказала Долли, — нет».
«А как ваш комитет? — продолжила разговор Элен. — Я не помню, когда была в Загородном клубе. Боюсь…»
«О, отлично. О, отлично».
К часу они подошли к концу дороги, представлявшей взаимный интерес, и обследовали все тропинки; говорила главным образом Элен: ей приятно было сознавать свою ненависть к этой женщине. Более того: она уже считала себя победительницей, восхитительно царственной, она могла в любой момент нанести coup degrace[4] и безо всяких унизительных подготовок. Она распалилась, но была лишь слегка взволнована. Она подумала, что в течение тех лет, когда она знала Долли — не важно, что едва-едва и со скрытым подозрением, — она более или менее всегда так себя чувствовала. Есть люди, которые — когда встречаешься с ними после большого перерыва, — заставляют тебя собирать в уме все крохи информации, могущие, как тебе известно, интересовать вас обоих, а когда эти залежи исчерпаны, больше уже не о чем говорить, и тогда этот человек приводит тебя в смятение. Таким человеком была Долли, хотя сейчас — будучи страшно сконфужена — она, казалось, не готова была что-либо сказать, и Элен, остановившись на полуслове, обвела глазами зал, глядя на мужчин, выходивших один за другим, наевшихся, вялых, почесывающихся, оставлявших позади слабый голубой запах сигар. Они с Долли остались одни. Движение по улице, затихшее на время ленча, лениво возобновилось. Элен закурила сигарету.
«О, — проговорила она, — я помню Элен Дэвисон — это та, от которой ушел муж-моряк, и это принесло ей всевозможные неприятности. Все перестали с ней разговаривать. Ну, она действительно была ужасным человеком, и вы можете догадаться, как это влияло на его карьеру».
«Да», — сказала Долли и застенчиво подняла голову, и Элен увидела над ее губой усы из мелких капелек пота.
Они обе помолчали.
Наконец Элен произнесла: «Не хотите ли кофе?»
«Нет, благодарю, нет, право же, мне пора идти. В понедельник Мелвин возвращается в школу, и мне необходимо кое-что ему купить». Она отважилась изобразить намек на улыбку, словно предложение Элен выпить кофе действительно указывало — несмотря на телефонный разговор, — что это, в конце концов, просто светская встреча. Это была улыбка амнистированного заключенного, и улыбка расплылась по ее хорошенькому лицу и неожиданно перешла в смех избавления. «Милочка, — взвизгнула она, — сколько времени мы на них тратим — на наших детей, верно? Мелвин — вылитый отец, этот старый толстяк. Ему шестнадцать, представляете, а я должна покупать ему брюки тридцать шестого размера. — Она помолчала, улыбнулась и посмотрела на свои часы. — Ну…»
