Застава в огне - Владимир Брагин

— Это были наши лучшие люди, — говорил Селим. — Один служил в «черных аистах» в Пакистане. Как они промахнулись, ума не приложу.

Надир-шах, остановившись, задумчиво перебирал четки. Потом сказал:

— Когда-то в Египте это сработало. Мы выманили предателя в загородный ресторан, и снайпер убрал его со скалы. Да, славное было время. — Помолчав, он после паузы спросил: — Так все-таки почему погибли Амир и Фархад? Должна же быть какая-то причина. Вдвоем, в один день.

— Я уверен, господин, их предали. Постараюсь докопаться до истины.

— Постарайся. А кто заменит Амира? Как теперь быть?

— Аюб-хан давно хотел занять это место. Правда, вчера вечером он покинул свой дом. Мы ищем его.

— Твой Аюб — плохая замена. Вдобавок еще и трус. Нужен человек вроде Амира — такой, которого любят, смелый и хитрый.

— Мы найдем такого, господин. Мы любого заставим служить нам.

— Тогда откуда предательство?

— Мне кажется, командир Аскеров опасней, чем мы думали.

Надир-шах, до сих пор сдерживавший раздражение, повысил голос:

— Это только человек. Один человек. Чем он смущает людей: страхом, золотом, открытым сердцем?

— Он хороший воин. Пока удача на его стороне.

— Не существует удачи — есть только воля Аллаха.

— Пусть так. До поры до времени Аскеров может считать себя богом. Зато когда наша мощь обрушится на него, это покажется ему карой небесной!

Надир-шах улыбнулся. Свирепый пыл молодого человека забавлял его, отвлекая от злых мыслей о капитане Аскерове.

— Ты заговорил красиво, прямо как твой брат.

— Я не так умен, как мой брат, зато я первый умою руки в крови неверных.

— Не увлекайся, это уже стихи. Мы должны только сделать свою работу. Передай Абу-Фазилю, что завтра я хочу знать его подробный план. К моему отъезду все должно быть готово.

Сказав это, Надир-шах направился к двери, давая понять, что разговор окончен. Неожиданно Селим, преодолев робость, обратился к нему:

— Позвольте, господин, раз вы вспомнили про мою семью…

— Что про семью?

— Я хотел сказать о моей сестре Парвине…

— Когда умоешь руки в крови кяфиров, тогда мы поговорим и о сестре, и о семье, и о твоем долге, — жестко отрезал Надир-шах и скрылся за дверью.

Ему необходимо успокоиться и сосредоточиться. С умной Ситорой это не получится, она наверняка каким-нибудь точным замечанием еще больше разбередит его раны. Рядом с мудрой женщиной будешь казаться глупцом. Лучше он посидит сейчас рядом с малышкой Парвиной, с ней можно не напрягаться и даже откровенничать.

Она сидела на подушках и слушала тихую музыку. Надир-шах присел рядом, любуясь ее девственной чистотой. Таких красавиц изображали старые художники. Почувствовав его взгляд, Парвина скромно полуприкрыла глаза.

— Ты уже не боишься меня, Парвина? — Девушка молча мотнула изящной, безупречно причесанной головкой. — Ведь мы давно знакомы. Хочешь узнать, как я впервые увидел тебя? Тогда еще шла война. Я возвращался с другими бойцами из Янгикала, и вдруг мы увидели, что по дороге нам навстречу бежит паренек. Заплаканный, грязный, жалкий. В руках он заботливо что-то держал. Подъехав поближе, мы увидели, что в руках у него ребеночек — крошечный кричащий комочек. Паренек бежал, словно безумный, ничего не видя вокруг. При этом он кричал: «Помогите, моя сестра умирает!» Мне стало жалко вас, ведь с ним была ты, я посадил вас в машину и отвез к русским. По мне стреляли, но я доехал, высадил вас и вернулся. Потом я опять встретил этого паренька. Он был так благодарен мне, что мы с ним больше не расставались…

Надир-шах прервался на полуслове — не стоило напоминать о Хакиме. Однако Парвина слушала его с невинным любопытством, и он с облегчением быстро закончил рассказ:

— Только через много лет я увидел тебя. Ты была такая пугливая. Ситора была такой же когда-то. Когда смотрю на тебя, вспоминаю молодость. Иногда кажется, что ее вообще не было. Я мечтал совсем о другом, но мне не дали выбора. У всех, кто родился здесь, нет выбора.

Он замолчал.

— Я знаю, вы спасли меня, господин, — тихо, почти шепотом, сказала Парвина, — и очень вам благодарна.

Надир-шах почувствовал, как хорошо и безмятежно ему рядом с этой девушкой, совсем не хотелось уходить. В умилении он заметил ее сочувственный взгляд и спросил:

— Почему ты так смотришь на меня?

— Потому что мне очень жалко вас, господин.

— Жалко?! Ты меня пожалела? — Он рассмеялся. — Добрая девочка, меня давно никто не жалел. Хорошо, что мы стали близки с тобой. Я буду тебе как отец. Если ты не против.

— Вы очень похожи на моего дедушку.

Идиллия была нарушена.

— Наверное, у тебя молодой дедушка?

— Очень старый. Он давно умер.

Надир-шаху опять сделалось по-настоящему грустно. Неужели он похож на очень старого дедушку, да еще давно умершего? Похоже, у этой красотки мозгов столько же, сколько у обычной скамейки. Мало кто допустил бы такую бестактность. Вздохнув, он встал, собираясь уйти. Неожиданно Парвина удержала его робким, по-детски наивным признанием:

— Я очень люблю вас, господин.

Надир-шах остановился. У девушки такой взгляд, что не поверить ей невозможно. Подобное признание дорогого стоит, его хочется услышать еще раз.

— Любишь? — переспросил он, словно не веря своим ушам.

— Да. И вас, и госпожу Ситору.

А вот это уже что-то новенькое.

— Ситору? Она что — разговаривала с тобой?

— Да, мы долго говорили. Она так добра ко мне. Она тоже сказала, что будет мне как мать.

На мгновение в глазах Надир-шаха промелькнули страх и растерянность, однако он тут же взял себя в руки. Ситора, побывавшая в этой комнате, — это явно дурной знак. Дело осложняется.

— Парвина, тебя завтра увезут отсюда. В мой дом в Мазари-Шариф.

— Почему, господин?

— У меня здесь много врагов. Значит, и у тебя тоже. Слишком много. Нам нельзя рисковать.

Несколько дней назад прапорщик Белкин по каким-то одному ему ведомым соображениям отрядил рядового Касымова на строительство нового гаража. Сейчас он сам не смог бы объяснить, почему его выбор пал на Касымова — ведь тот не имел никакого отношения к строительству. Тем не менее Федор назначил именно его, хотя сам в глубине души предчувствовал, что дело добром не кончится. И точно — старательно возведенная Касымовым стена ночью рухнула. Теперь Белкин проклинал себя, однако перед строем отчитывал рядового.

Солдаты смотрели на виновника происшествия с сожалением, но кое-кто не мог сдержать злорадной ухмылки. Только Виктор Самоделко стоял с равнодушным видом.

— Когда вы впервые пришли на заставу, сразу увидели, как все здесь сделано. Не просто так, аккуратненько, по-хозяйски, — говорил Белкин, неторопливо прохаживаясь вдоль строя. — Каждый кирпичик, дощечка, гвоздик каждый, даже злая колючая проволока, и та на совесть натянута! И не потому, что прапорщик Белкин брал, понимаешь, салабонов за жабры и душу вынимал. Отродясь не было такого. А потому что с душой делали — и для себя, и для тех, кто потом придет! Из поколения в поколение так было! Потому что это ваш дом, с него и граница начинается, и родина наша. И те пограничники, которые придут вам на смену, то же самое будут ощущать всеми клеточками…

У Касымова был донельзя несчастный вид, даже кончики усов уныло поникли. Прапорщик поглядел на него с отеческим упреком.

— Я понимаю, конечно, у каждого свой дом, мамка с папкой, поскорей к ним хочется. Но ведь дембельский аккорд — дело святое! Это все равно как храм строить, как написать завещание потомкам. И что же они обнаружат, потомки? — Прапорщик остановился перед кирпичной стеной, над которой все эти дни трудился бедолага Касымов. — Проходя ночью, Касымов, я облокотился чуток на твое «завещание», и вот она — «гибель Помпеи».

Он прошел чуть дальше вдоль стены — ее боковая часть была обвалена, будто пробита прямым попаданием. По строю прокатились смешки бойцов.

— Ничего тут смешного нет, товарищи пограничники. Точно так же и страну развалили. Что будем делать, Касымов? Как жить дальше? Не слышу, что ты там бормочешь. Ежу ясно, что ты хочешь отправиться на дембель тридцать первого декабря в двадцать три часа пятьдесят девять минут. Я правильно тебя понял?

Касымов отрицательно помотал головой и опять забормотал нечто невразумительное. Однако прапорщик Белкин прислушивался к его словам с таким предельным вниманием, будто боялся пропустить важное сообщение.

— «Искуплю», говоришь? Ну, не знаю, не знаю.

Рядовой продолжал его уговаривать, умоляюще шевеля губами, однако теперь Белкин откровенно не слушал его и даже не смотрел в его сторону, а с просиявшим лицом уставился в другую: рядом с плацем остановился подъехавший «уазик», из которого вышли Жердев и Мюллер.

Касымову тут же было приказано встать в строй, бойцам — равнение налево. И когда Жердев с Мюллером подошли к строю, Белкин с нарочитой серьезностью доложил: