Алхимики - Наталья Дмитриева

— Я скажу одно: огонь должен гореть, пока свершается священное действо Великого Делания. С божьей помощью и простому человеку по силам преодолеть бремя первородного греха, но чего стоит одна спасенная жизнь? Тот, кто может спасти сотни и тысячи, — станет он обращать внимания на такую малость? Господь позволил мне узреть свет истинного знания, которое единственное лишь способно вывести человечество из объятий смерти и возродить мир в блаженном совершенстве. Так неужели я хоть на миг помедлю, когда Он потребует от меня искупительной жертвы?

Глаза пикардийца сверкнули, но выражение их изменилось.

— Значит, ты из тех приверженцев тайного искусства Гермеса Триждывеличайшего, что называют себя философами? Но зачем инквизитору вонючие смеси и взрывающиеся колбы? Или ты так уж жаждешь богатства и всемогущества?

Имант поглядел на него с презрением:

— Юноша, твои речи столь же бессмысленны, сколь беспомощен твой разум. Они не трогают меня. Мое дело — свидетельствовать Истину.

— И ты ищешь ее, — сказал Ренье, — в страданиях и смерти, в то время как другие постигают через природу и свет, которым Господь изначально озарил человеческую душу.

— Я повинуюсь воле Господа и иду по дороге, которую Он мне указал, — ответил Имант. — Он привел меня сюда, Он предназначил мне эту книгу. Помехи на моем пути — это происки дьявола.

— И Хендрик Зварт был помехой? — спросил пикардиец.

В эту минуту сквозняк прошелся по комнате, взметнув почти угасшее пламя в жаровне. Неплотно прикрытые дверцы алькова качнулись, и из темной глубины его донесся приглушенный стон. Порой дух мертвеца приходит в этот мир, чтобы обличить преступника; кровь, выступившая на теле убитого, указывает на убийцу; на стенах появляются письмена, свидетельствующие о грехе и воздаянии. Но Имант лишь выпрямился и скрестил руки на груди; по его лицу нельзя было сказать, слышал ли он что-нибудь.

Он произнес:

— Я не желал Хендрику смерти. Так распорядился Господь.

— И по божьему соизволению твой приспешник задушил Хендрика тюфяком на этой кровати.

Имант не ответил. Он словно окаменел, и ни духи, ни огонь, ни гром небесный были бы не в силах потревожить его жесткую оболочку.

— А фокус с монетой? — спросил Ренье. — Славно придумано. Я и сам поверил бы, если бы не знал, что золото на пурпуэне было настоящим. Только тебе не составило труда подменить одну или несколько монет сплавом олова с ртутью, серой и нашатырем. Ты убедил судей, но выдал себя. Иначе я не скоро догадался бы, кто подписывается «ex nusquam sed Dei voluntate»[32] в письмах к Зварту.

Дознаватель презрительно улыбнулся.

— Болтай, юноша, слова — ничто. Жизнь твоего друга по-прежнему в моих руках. А у тебя то, что нужно мне.

— Verum, — ответил Ренье. — Как только Андреас войдет в эту комнату, я отдам книгу.

Не говоря ни слова, дознаватель развернулся и вышел.

Священник и осужденный все еще ждали внизу, и священник беспокойно озирался.

— Отец, позовите солдат, — сказал Имант. — Пусть поднимут заключенного сюда. И сами идите ко мне.

Когда дело было сделано, он велел стражникам встать у дверей спальни, сам же вместе с Андреасом вошел внутрь.

Ренье протянул ему книгу.

— Теперь, каждый получил, что хотел, — сказал пикардиец

— Да, — ответил дознаватель, — но за дверью ждет стража. Деваться вам некуда. Лучше покайся и смиренно предай себя в руки божеского правосудия.

Ренье рассмеялся, потом сказал:

— В этой комнате умер дядя моего друга. Дай нам немного времени, чтобы помолиться за упокой его грешной души.

— Что ж, молитесь, — кивнул дознаватель.

— Молитва, сотворенная в тиши и уединении, быстрее доходит до Божьих ушей.

— Хорошо, я не стану вам мешать. Но если ты задумал взывать о помощи к дьяволу, не трать сил понапрасну — сейчас он тебе не поможет, — ответил Имант. После чего покинул комнату, оставив друзей вдвоем.

Священнику было сказано внимательно слушать, что происходит за дверью, а стражникам — быть наготове. Прошла минута, потом другая, и вдруг один из них воскликнул:

— Откуда столько дыма?

Толкнули дверь, но она оказалась заперта изнутри. Дознаватель кликнул подмогу, дверь вышибли, и в лица стражникам пыхнуло огнем: вся комната была им объята.

С криками: «Дьявол! Дьявол!» они бросились вон из проклятого дома, и пламя следовало за ними по пятам. А на улице жители Ланде с ужасом смотрели, как от жара лопаются стекла на окнах второго этажа, как оттуда черными клубами валит дым и тонкие огненные языки, словно когти, скребут облупившуюся краску на стенах. И никто не издал ни звука; слышно было только, как трещит горящее дерево и звенит раскаленная черепица.

Вдруг чей-то крик разорвал тревожную тишину. Охваченная пламенем фигура вывалилась из окна и забилась по земле. Толпа ахнула и подалась назад; неподвижным остался лишь один человек, дознаватель Имант. Откинув голову и сведя брови, он холодно озирал корчащийся у его ног человеческий обрубок, а когда тот, наконец, затих, молча поднял взгляд.

И словно повинуясь невидимому знаку, дом вдруг вспыхнул разом, и огненный столб с ревом взметнулся над крышей в голубое небо.

XXVI

Тревожный звон набата разносился по округе, достигая предместий.

Люди суетились, как муравьи; и летела по Ланде весть о том, что Черному дому пришел конец.

Но в полях за городом стояла благостная тишина, нарушаемая лишь звонкими голосами птиц в придорожных кустах и плеском воды у речного берега; лягушки оглашали заводь раскатистым кваканьем. Легкий ветерок приносил ароматы расцветающих трав и свежей молодой листвы. Над пустынными тропами, сверкая крыльями, проносились стрекозы. По небу невесомыми хлопьями скользили перистые облака.

Здесь царили покой и безмятежность, не омраченные суетными страстями.

Одинокий путник шагал по дороге на Уи. Судя по одежде, это был ремесленник, ищущий заработка; перед собой он толкал прикрытую рогожей тележку. Его лицо, испачканное сажей, было задумчивым, но не печальным; в глазах под широким покатым лбом горел живой огонь. Шел он быстро, вздымая пыль башмаками; тяжелая сумка хлопала его по бедру.

Шаги и скрип колес разбудили дремавшего у дороги бродягу-виелиста — он подскочил, размахивая руками, точно вспугнутая птица. Старая виела покатилась под ноги путнику, и тот остановился.

— Побереги свое добро, — сказал он.

Бродяга подхватил инструмент и, ударив смычком по струнам, запел надтреснутым голосом:

Смерть танцует, смерть поет,Без пощады, без сомненьяИ без капли промедленьяВовлекает в хороводДуши грешные — толпой,Знай, уводит за собой.Коли жив ты, не забудьДушу снарядить в дорогу,Что ведет на небо к Богу,В трудный и неблизкий путь,А земле, что наша мать,Тело бренное предать.

И, выводя жалобную мелодию, певец кривлялся, подмигивал и корчил рожи, словно это была невесть какая шутка. Под конец он и вовсе пустился в пляс вокруг тележки, но вдруг грозный окрик заставил его броситься наутек, зажав виелу под мышкой.