Паутина - Сара Даймонд

— Факс годится! — воскликнула я и продиктовала номер. — Вы окажете мне огромную помощь. Не знаю, как вас благодарить.

— Надеюсь, это поможет вам в работе над книгой. Сейчас же перешлю вам все материалы.

Слово у парня не расходилось с делом, и, когда я открыла дверь комнаты для гостей, писк и скрежет оповестили меня о том, что соединение прошло нормально и факс перешел в режим приема. Я стояла и ждала, когда появятся страницы с текстом, — всего их было пять, — а потом разложила на столе и схватила сигарету.

Я намеренно оставила напоследок страничку с плотно отпечатанным текстом, а прежде всего взялась изучать заполненные бланки. «Свидетельство об удочерении»: Ребекка Фишер, урожденная Ребекка Джейн Сандерсон; родители Ричард и Мэриголд Сандерсон погибли. Приемные родители: Рита и Деннис Фишер, дата удочерения — 18 января 1965 года. Информация уточнялась в Приложении: три листа с фактами, датами, именами и адресами. По всей вероятности, заполнены кем-то из супругов Фишер. Мелкий неразборчивый почерк расшифровывать было бы затруднительно даже в оригинале, а я всматривалась в бледные факсовые страницы бледных ксерокопий — и не могла разобрать не только отдельные слова, но и целые предложения. Но все-таки четко различимые печатные вопросы формы подсказали мне, что информационные потери не слишком значительны. Имена дедушек и бабушек. Имена детей (если таковые имеются). Привлечение по суду (если таковое имело место, изложите подробно суть обвинения). Строчка этого пункта была пуста. До меня сразу дошло, что форма заполнялась в самом начале процесса удочерения, то есть этот документ пересылался в социальную службу на начальном этапе. Более подробная проверка информации, без сомнения, должна была произойти позже. Мысль об этом «позже» буквально обожгла мозг — ведь подробные личные документы пропали из дела безвозвратно. Но ведь они существовали, причем так же реально, как и бумаги, копии которых сейчас лежали передо мной.

По моему разумению, супруги Фишер заполнили эту анкету сразу же, как только решили взять ребенка. Думая об этом, я невольно вернулась к первой странице и посмотрела на дату заполнения. Сперва мне показалось, что неразборчивый почерк, качество ксерокопирования и факсовой передачи смазали цифры, однако, приглядевшись, я поняла, что дело вовсе не в этом. Документ был датирован 4 октября 1962 года.

Выходит, они ждали ребенка для удочерения более двух лет. Почему? Я потянулась за последней присланной мне страницей, рассеянно гася сигарету и сразу же прикуривая следующую.

Дата: 30 апреля 1964 года

Пациент: Ребекка Джейн Сандерсон

Социальный работник: Боб Миллз

Психолог: Эдвард Лейтон

Ребекка демонстрирует явные психологические нарушения, наиболее ярко проявляющиеся в нежелании говорить и полном отказе от эмоциональных контактов. Безусловно, это является результатом преждевременной потери обоих родителей, погибших в автомобильной аварии в январе этого года. Из беседы с воспитателями игровой группы, которую посещала Ребекка, я выяснил, что до трагедии ее поведение было «нормальным» во всех отношениях. При продолжительном общении с социальным работником, наблюдающим за Ребеккой, я выяснил, что она была единственным ребенком и что оба родителя, жившие в любви и согласии друг с другом, также были единственными детьми в своих семьях, вследствие чего Ребекка не могла остаться после их гибели в привычной для нее семейной обстановке (жить, например, в доме тети или дяди).

Причину нынешней отрешенности Ребекки легко объяснить абсолютно закономерной реакцией ребенка на постигшую тяжелую утрату — и предположить, что с течением времени ее поведение нормализуется. Однако я глубоко убежден в том, что это серьезное и потенциально опасное заблуждение. По моим наблюдениям, в данном случае налицо множество факторов, свидетельствующих о серьезном психологическом нарушении, и если оставить его без внимания и соответствующего лечения, в дальнейшем оно может существенно усугубиться.

Помимо полного нежелания Ребекки контактировать с ровесниками во время пребывания в приюте она продолжает отвергать помощь взрослых, к которым относится со страхом и враждебностью. Отказ от общения, пассивный, но несомненный (она поворачивается спиной к воспитателям стационара; отказывается от еды в присутствии кого-либо), предполагает подавляемую злобу, что я считаю особенно опасным. Избегая всяческих контактов с людьми, Ребекка в то же время проявляет нездоровую привязанность к мягкой набивной игрушке, которую (как мне сказали) нашли на игровой площадке возле ее прежнего дома. Ребекка носит ее с собой повсюду, она не захотела расстаться с игрушкой даже во время встречи со мной. Ярким примером ее жесткого и явно антиобщественного поведения может послужить случай, к которому также имеет отношение упомянутая игрушка. Ребекка (по рассказам воспитательницы) ударила ребенка, пытавшегося завладеть ее игрушкой.

Ребекка нередко мочится в постель, однако это является нормой для ее возраста, и насколько известно работникам социальной службы, с ней такое случалось и когда ее родители были еще живы.

В заключение я настоятельно рекомендую обеспечить этому ребенку регулярное и всестороннее психологическое лечение. Оставить без должного внимания поведенческие отклонения пятилетнего ребенка, травмированного недавней утратой, очень легко. Однако я уверен, что нынешние проблемы Ребекки могут привести к серьезному психическому заболеванию, если не отнестись к ним со всей серьезностью уже сейчас.

23

Едва дочитав до конца отчет психолога, я сразу же перечитала его вновь — настолько была ошеломлена. Я-то предполагала, что на удочерение повлияли жалобы обеспокоенных соседей и вмешательство соцработников, так как мрачные стороны детства привлекают к себе внимание народа исключительно после газетных публикаций, кампаний Общества защиты детей, обнародования фактов родительской жестокости, совращения детей. Я понятия не имела, что сиротство Ребекки было результатом трагического события, что до того дня ее жизнь была счастливой и что визг тормозов и скрежет искореженного металла выбросили ее из семьи в детский дом, от родителей — к чужим людям. Я с содроганием представила себе казенную безликость учреждения, в котором оказалась Ребекка, и это напомнило мне…

Маленькая комнатка на третьем этаже студенческого общежития Св. Эдварда в Рединге. Какой нежилой выглядела она, когда я впервые переступила ее порог, — беленые стены, казенная мебель. В окно не было видно ничего, кроме таких же окон по другую сторону вымощенного бетонными плитами двора; в комнате напротив моей мелькали тусклые тени. Холодный, парализующий ужас от осознания, что уже пять часов отделяют меня от единственной жизни, которую я знала с рождения, и что теперь эта безликая комната — мой дом.

Конечно, наши с Ребеккой переживания разнились: мне было восемнадцать лет, ей всего пять. Вот только неизвестно, сглаживает ли чувство одиночества детская неосведомленность или, наоборот, обостряет его. С одной стороны, у ребенка меньше опыта, а значит, он не способен предвидеть тот ужас, что его ожидает, с другой — в детстве мир кажется неописуемо громадным, и внезапная потеря всего знакомого, близкого порождает такую растерянность, которую взрослые не могут себе представить. Вместо привычной материнской нежности единственному ребенку — опека платных воспитателей, поровну поделенная на всех детей. Лучше, чем кто-либо, я представляла, сколько темного и нехорошего могло дать ростки в детском сознании, взбаламученном такой неразберихой, — навязчивое желание владеть хоть чем-нибудь единолично, считать только своим хоть какой-нибудь уголок… или игрушку, если на то пошло.

Отпечатанный на машинке текст отчета психолога выглядел посланием прямиком из того времени, когда машинопись была передовой офисной технологией, а владение электрической пишущей машинкой — признаком сказочного богатства. «Любопытно, — размышляла я, — каковы были выводы из этого отчета? И предпринял ли кто-нибудь рекомендованные психологом меры для смягчения последствий раны, которая не заживет до конца жизни?» У меня в голове не укладывалось, как можно оставить без внимания такой отчет, с бескомпромиссными предупреждениями и конкретными указаниями. И в то же время совершенно очевидно, что Ребекка не получила какой-либо помощи и лечения, что очень скоро психическая ущербность девочки стала явной, но ее предпочли скрывать, а не лечить.

Но не слишком ли многое я додумываю? Я занималась именно тем, чего делать не имела права, — заполняла пустоты в бланках собственными измышлениями. Но один факт тем не менее привлекал внимание. Ребекку удочерили в возрасте пяти лет, а это далеко не норма. Бездетные пары хотят младенцев, а для детей постарше приемных родителей подбирали с большим трудом. Над именем психолога, который уже сообщил мне все, что мог, значилось имя прикрепленного к Ребекке социального работника. Вот кто знает ответы на вопросы, что было дальше.