Виктор Вавич (Книга 2) - Борис Житков

- Надо подумать... - и Виктор кивнул бровями.

- Подумать! - передразнил Сеньковский. - Заважничал? Балда ты! Завтра, завтра, говорю тебе, еще четыре бомбы будут, и никто тебя к чертям не вспомнит. Ты чего смотришь? Чего я хлопочу, скажешь? - Сеньковский вдруг сощурил глаза на Виктора, замолчал. - Есть интересик! - сказал раздельно и, не отводя взгляда, допил стакан, нащупал на столе хлеб, отломил. Жевал и глядел на Виктора.

Виктор опустил глаза в скатерть и, выпятив губы, тянул из папиросы.

- Ну, идет? - через минуту сказал Сеньковский.

- А чего делать? - сказал Виктор, все глядя вниз.

- Что надо. Что все. Ты думаешь, на дожде вымок, так дело сделал? Выучим, брат.

Виктор попробовал взглянуть на Сеньковского, но обвел взглядом мимо. Буфет глядел открытым пузом, и серело прямо в глаза пятно на скатерти, ложечка с варенья упала и лежала затылком в красной лужице; толстый дым шел вверх от папиросы Сеньковского, резал лицо его пополам. Вавич молчал. Груня не шла.

- Ну, коли хочешь, так форси и дуй тут рожи всякие. - Сеньковский встал. - Да! А я б тебе еще кое-что сказал бы, штучку одну! Да! - и Сеньковский прищелкнул языком. - Так, значит, сказать, что, мол, малую цену дают и отказываешься? Так? Помощником полицмейстера, что ли?

- Да я не говорю вовсе, что цену, - и Виктор тоже встал, - и зачем цену! К чертям собачьим! Никакую цену, и я не говорю помощником.

- А что ты говоришь?

- Да мне ко всем чертям! Все равно! - Виктор уже кричал. - Я ни на что не напрашиваюсь! Да! И ни от чего не отказываюсь. Понял? Сам ты болван.

- А не отказываешься, так я так и скажу. Чего орать-то? Петух и в самом деле.

- Что? - гаркнул Виктор, и мутно стало в голове от крови. Он присунул лицо вплотную к Сеньковскому, а сжатый кулак дрожал на отлете.

И губами, одними тоненькими губами Сеньковский сказал:

- Она-то и сказала, чтоб ты приходил завтра в двенадцать ровно, - и все улыбался и чего-то кивал подбородком за спину Вавичу.

Виктор круто оглянулся. Груня стояла сзади, с белым лицом, и в самые глаза в раскрытые кинулся взглядом Виктор.

- Ну а я пошел, пошел, - и Виктор не слышал, как прошагал Сеньковский.

- Я кричу "Витя! Витя", ты не слышишь ничего. Что это ты его бить? Витенька? Что он тебе говорил это? - Груня держала Виктора за плечи.

Виктор дышал, грудь не находила ходу, сердце стукало во все тело.

- Что он это говорил? - Груня глядела Виктору в самые зрачки.

- А, не надо! - Виктор нахмурился, дернулся и заспешил к себе в комнату. Задел, опрокинул кресло.

Виктор сел на кровать, как упал. Стал стягивать сапог, тянул рукой, бил в задок ногой. Сапог чуть сполз и вихлялся, и Виктор без толку со злобой бил им об пол:

- Тоже болван! Болван! Болван!

- Витя, Витя, дай я, - Груня присела на пол. Виктор будто не замечал, а сильней еще хлопал сапогом по полу. - Фрося, Фрося! - кричала в коридор Груня.

Фроська бегом вбежала и любопытными глазами глядела то на Виктора, то на Груню.

- Чего содом поднимать? - крикнул Виктор и сморщил лицо, глядел в пол между Фроськой и Груней. - Ну? Так и оставьте в покое! Нельзя сапога снять, чтоб хай в квартире не подняли. Ну, чего стоите?

Груня тихонько вышла, прикрыла тихо дверь. Виктор, не раздеваясь, в полуснятом сапоге лег на оправленное одеяло, на отвернутый белый уголок. Горько, как от дыму, было в груди.

- К чертям собачьим! - сказал Виктор вслух. И пустым жерновом завертелась голова. - Болваны, - шептал Виктор. - "Реноме" и болваны... все.

Подушка

КОЛЯ пил чай. И когда мама отворачивалась, глядел на нее украдкой вверх и старался без шума тянуть с блюдца чай. У мамы глаза красные, и все равно, о чем ни заговори, плачет. Потом остановятся глаза, на окно глядит, как ничего не видит, рот приоткрыт, и перекрестится.

- Мне один мальчик говорил, - начал Коля и нарочно набил рот хлебом, чтоб проще вышло, - он в нашем классе. Так его папу тоже, - Коля нагнулся к блюдцу, отхлебнул, - ждали аж два дня. Потом пришел поздно-поздно вечером. - Коля отвернулся в окно. - Заседали, говорит... Потом... - Коля взял новый кусок хлеба. - Потом, говорит, дайте мне чаю скорей, выпил аж пять стаканов и сразу спать. И как стал спать... - Коля совсем забил рот хлебом и припал к блюдцу.

Мама всхлипнула и вышла. Коля вскинулся, глядел ей вслед. Вскочил. В спальне мама плакала, вся уткнулась в подушку.

- Ей-богу! - говорил Коля. - Вот ей же богу. И чего ему врать. Охременко такой. Хороший такой. Мамочка! Но мама не отрывала головы и вся дергалась.

- Ну мамочка! Ну милая! - Коля хотел раскопать в подушке мамино лицо, но мама утыкалась глубже и глубже, как будто хотела закопаться насовсем насмерть.

- Ну, я побегу сейчас, сейчас. Они все там заседают, и прямо я зайцем прорвусь. Ей-богу! - кричал Коля на бегу. Он сорвал с вешалки шинель, бросился вон и выбежал в ворота.

Коля не знал, где заседают. Сторож в почтамте один, Алексей, он вот говорил еще вчера, что все еще заседают. А папа не ночевал. Коля то шел, то подбегал - скорей, скорей к почтамту, к Алексею. Прохожих было мало, хорошо было бежать. Потом пошло гуще, Коля толкал сам не видя кого - больших. Он свернул за угол - вон он, почтамт с тройным крыльцом. Народ густо толпился на перекрестке, Коля юрко пробивался, запыхавшись, - мама с подушкой стояла в голове и все глубже, глубже зарывалась. И вдруг совсем свободно, пустая мостовая перед почтамтом.

Коля пустился отчаянными ногами.

- Эй! Стой! Куда! - и свисток.

Коля бежал. У тройного крыльца стояли три солдата с ружьями. Один шагнул, чтоб не дать Коле ходу, и мотал головой:

- Прочь!

А сзади коротко свистали, кто-то шел. Коля оглянулся. Полицейский, околоточный идет к нему сзади. Близко совсем. Коля стал, оглянулся, там на перекрестке, как обрубленная, стояла толпа, шевелилась, гудела, и черные шинели городовых впереди.

- Стой! Тебе чего? Чего надо? Чего бежал? - Надзиратель уцепил Колю за плечо, замял шинель в руку.

- Письмо... - сказал Коля и проглотил слюну, - сдать...

- Какое? А ну давай, - и надзиратель нахмуренно глядел сверху. Тряхнул Колю за плечо. Толпа загудела.

- Чего вы дергаете? - упирался Коля.

- Давай письмо! А? Пой-дем!! - и надзиратель потащил Колю за плечо туда, к толпе, к городовым.

- Пугачева споймал, - поверх голосов гаркнул кто-то из толпы. - У кандалы его!

- А ну разойдись! - Надзиратель обернулся к почтамту и коротко свистнул три раза. Солдат на крыльце взял свисток, что висел на груди, и тоже свистнул три раза. Коля оглядывался то на солдат, то на толпу. Надзиратель крепко держал его за шинель. И вдруг с крыльца почтамта затопали, забряцали солдаты, наспех, полубегом. Вон офицер. Коля глянул на толпу, там было свободное место, только какой-то в тужурочке, обтрепанный, уходил вдоль улицы и грозился на ходу кулаком. Солдаты на ходу строились.

- Сведи! Выяснить! - крикнул надзиратель, толкнул Колю к городовому и пошел навстречу офицеру. Городовой тоже уцепил Колю за плечо.

- Куда? Куда? - крикнул Коля. Городовой шагал и на отлете держал Колю. Коля путался ногами, спотыкался. Коля хотел плакать - теперь что же? Мама умрет совсем! В воду бросится. Коля озирался на пустые тротуары. Вон только тот, что кулаком! Чего это он кивает и показывает, что тужурку скидывает? Смеется или сумасшедший какой? И вдруг понял: скинуть шинель и ходу! Шинель - папе еще один год в кассу вычитать за нее будут. И вдруг опять мама представилась: задушится, непременно задушится подушкой. У Коли внутри холодело и билась под грудью жилка и как будто вся голова вытаращилась, а пальцы тихонько расстегивали пуговки. И вдруг у Коли на миг потерялась голова, одни руки, ноги. Он вильнул всем телом и пустился в боковую улицу. Он слышал свисток, прерывистый, он бил по ногам. Коля шагом, на дрожащих ногах, завернул за угол. Он быстро открыл двери лавочки. Тявкнул проклятый звонок на двери и бился, не мог успокоиться. Из-за прилавка, из полутьмы, подняв брови, глядел бородатый еврей в пальто.

- Колбасы... - чуть слышно сказал Коля, трясся голос. Еврей не двигался. Еврейка глядела из дверей за прилавком.

- Фюррть! пры! пры! пры! - свистело все ближе. Коля стоял, шевелил губами без слов, без звука.

- Ой, ким, ким! - вдруг громко шепнула еврейка. Она быстро вскинула входную доску, дернула Колю в дверь. Она толкала его дальше, в темноту, и Коля слышал, как плакали сзади дети, что-то кричал еврей по-еврейски. Коля кое-как щупал пол ногами. Куда-то в темноту на мешки толкнула его еврейка, и он слышал сквозь стук сердца:

- Ша! ша!

Трухляво хлопнула дверка. Коля стал карабкаться по мешкам, шарил впереди рукой, и громко звякнула жестянка. Коля замер. Было тихо, и Коля, едва шурша коленом, понемножку сел удобней. Он слушал, втягивал ушами тишину, и крупиночки звуков попадались - далекий детский плач - и он размылся. И сердце проклятое стучит, мешает слушать. Спокойный, веселый запах миндаля вошел в ноздри, мирным облаком летал тут в темноте. И вот совсем просто пахнет керосином. Коля сильней потянул носом, во всю глубь: очень просто, пахнет керосином и ничего не может быть. Коля наклонился, чтоб узнать, где сильней пахнет керосином, внюхивался в воздух. Вдруг стало сердце и оборвался керосин: уши услышали звонок, дверной звонок в лавочке. И сердце снова глушило уши, и трудно через него прослышать далекие звуки. Будто гул какой-то. И вдруг ясно расслышал Коля крик еврейки: