Волк. Ложные воспоминания - Джим Гаррисон

Я каждый день разговаривал с хозяином, и он напоминал, что у меня имеется «право на кухню», но готовить мне было нечего, готовить я не умел, и в чем готовить – тоже не было. Он был итальянцем, а большинство съемщиков евреями. Он предупреждал меня насчет ирландской девушки из соседней комнаты, которая в свои пятнадцать лет показывала ему груди, пока он красил стены в квартире. Он хихикал и просил никому не говорить. С кем мне делиться этой тайной? Я рассказал хозяину, как получил записку от одного из жильцов, в которой говорилось, что я брал без спросу его сковородку и что, если это еще раз повторится, я горько пожалею. Я насобирал пригоршню дохлых тараканов, зашел на кухню и высыпал их ему в сковородку. Общий туалет всегда свободен, и я заподозрил, что большинство съемщиков, по крайней мере из тех, кого я видел, слишком стары, чтобы им пользоваться. Видимо, они уже перестали функционировать как сложные биологические организмы и превратились в старых кукол. Если они споткнутся и упадут на тротуар, то расколются, и окажется, что внутри у них вата или пахнущая резиной пыль. Я и сам слабел. До абсолютного нуля, при котором тело, очевидно, кристаллизуется и разбивается вдребезги. Чешуйки кишок и ледяшки глотки. Дальше опускаться уже некуда, у меня в голове постоянно жил образ, в котором я – океаническое существо, которое скоро, в один прекрасный день с устрашающей быстротой воспрянет из пучины и распотрошит всех этих китов, акул и прочих тварей, что преграждают мне путь к неизбежному взлету.

На третью неделю моя судьба слегка изменилась. Женщина из другого конца коридора попросила меня несколько вечеров посидеть с ее ребенком, а утром погулять в парке, чтобы она могла поспать. Она была блондинкой, неряхой и курила одну сигарету за другой. Называла меня «мальчик», что звучало смутно обидно, но на деньги за возню с ребенком можно было сытнее есть и летними вечерами гулять по Манхэттену. С ребенком – трехлетней девочкой по имени Шерон – мне было очень легко. Через пару дней я догадался, что ее мать не развлекает гостей в ресторанах, а работает проституткой. Как-то ночью она вернулась, еле держась на ногах, и предложила мне переспать с ней за десять баксов. Я попытался объяснить, что у меня нет десяти долларов, но она лишь лепетала неразборчиво «ты что, пидор?», пока я шел но коридору к себе в комнату. Я лежал в кровати злой оттого, что меня назвали пидором, но очень жалел, что у меня нет десяти долларов, а то бы вернулся и оттрахал. Несколько раз я видел ее почти голой, когда утром забирал Шерон на прогулку в парк. Женщина отпирала дверь и валилась обратно в кровать, а я одевал девочку и кормил кукурузными хлопьями. Минут через пятнадцать, когда мы выходили из квартиры, Карла уже вовсю храпела. В одно особенно жаркое утро, пока Шерон завтракала, я изучал с трех футов розовую, изрытую ямками задницу. Слишком много морщин. Сколько мужчин успели ей засадить и за сколько денег. Я водрузил Шерон на закорки и понес в сад, размышляя над только что виденной поляной с рытвинами. Мы нашли пустое тенистое место, в будний день это оказалось просто, как будто не в Нью-Йорке. Становилось жарко, а от зрелища Карлиной задницы я успел раскалиться, точно козел с двумя хренами, как говаривал мой папаня. Шерон собирала одуванчики, я дремал, лежа на одеяле; она таскала их, пока все одеяло не покрылось одуванчиками, а ее руки не стали желтыми от желтых пятен. Потри ими под носом, пусть все думают, что ты ела масло. У подножия холма какая-то девушка катила по тротуару красную тележку с маленьким мальчиком. Она повернула на траву и принялась втаскивать тележку в горку, но у нее соскальзывали кроссовки. Шерон была уже рядом с ними, и я тоже спустился, чтобы увести ее с дороги. Поравнявшись с девушкой, я разглядел, что она очень симпатичная и что раньше упадет в изнеможении, чем заберется на эту горку; я схватился за ручку тележки и почти бегом потащил ее вверх, под тень дерева, где лежало наше одеяло, заваленное одуванчиками. Пока я бежал, девушка все повторяла «нет, нет, нет», и вот я уже повернулся, намереваясь рявкнуть на пацана, чтобы тот вылезал, когда заметил его ноги – короткие и скукоженные, неловко торчащие из туловища. Он улыбнулся и пожал плечами. Мне стало неловко, я обернулся к девушке, собираясь извиниться, но она тоже улыбнулась, мы сели и стали разговаривать, выпили вместе бутылку кока-колы, которую я еще раньше захватил с собой. Шерон собирала с одеяла одуванчики и сваливала их в тележку, а мальчик говорил «спасибо» с каждой новой охапкой.

Промозглый туман. Я проснулся от холода и сырости. Костер почти догорел и теперь только вяло дымил и потрескивал, доедая поленья. Я расслышал гагару – приглушенный туманом крик с дальнего конца озера. Я лежал, свернувшись и дрожа, но эту гагару посчитал хорошим предзнаменованием для наступающего дня. Встал и только тогда заметил на берегу трех оленей, не далее чем в ста ярдах. Секунду мы таращились друг на друга, затем они беззвучно исчезли в зарослях. Я побросал палки и щепки в то, что оставалось от костра, и попрыгал вокруг, чтобы согреться. Выше колени, говорил тренер. Когда кровь разогрелась, проверил леску. Ничего. Бедный странствующий гость останется без завтрака. Бля. Индейцу нужна пища, ибо ему предстоит шагать на юго-восток к палатке не меньше десяти миль. От голода меня мутило и слегка болела голова над самыми глазами. Или оттого, что хотелось курить. Вернувшись к палатке, я намеревался выкурить десять сигарет подряд, заработать кратковременный приступ кашля и никотинового отравления. Меняю на табак много долларов, сапоги и рубашку. Эту рубашку я стащил с себя и стал махать над костром, чтобы просохла, а сам встал так близко, что чуть не прожег штаны. Забросал огонь песком, чтобы загасить наверняка, и пустился в долгий голодный поход назад к палатке. Сперва горячую сковородку тушеной фасоли, опрокину в нее банку говядины, настрогаю в это месиво лука и сожру за одну минуту. На краю болота, в которое я ступил за день до того, сверился с компасом. Первую милю пронесся рысью, мокрые от росы штанины хлюпали, а легкие вспучивались от воздуха. Как последний идиот, я забыл набрать на озере во флягу воды, и теперь от напряжения хотелось пить еще сильнее. Короткая молитва о ручье и вечном исцелении мозга.

Удача – пришел чек, а еще странный с виду пакет от новоорлеанского друга. Открыв его, я нашел всего лишь пачку каджунских сигарет, но, открыв затем и ее, обнаружил, что стал гордым обладателем двадцати кругленьких, туго набитых толстых косяков. Я сидел у себя в комнате, лениво курил и смотрел на без малого сотню долларов. Деньги на переезд. С основательно прогазированными мозгами я немедленно отправился в даунтаун – первый раз в жизни на трамвае «Д» я ехал абсолютно укуренным. Естественно, путь оказался намного более долгим. Я без труда нашел комнату на Гроув-стрит, сначала посмотрев большую на Макдугал, но она оказалось слишком дорогой – странно, однако, что шесть месяцев спустя мы именно там поселились с Барбарой. Чтобы не просадить все деньги, я заплатил за жилье на месяц вперед и поехал обратно на Валентайн-авеню забирать вещи. Час пик, впихнут, как анчоус, лицом к лицу с тощим мужичком, пристально вглядывавшимся куда-то мне через плечо. Боже, какой ужас – ездить так каждый день, мне никогда не понять людей, которые терпят такое наказание. Вышел у забегаловки на Грэнд-Конкорс и слопал огромную порцию – первую за много недель – странного еврейского стейка из пашины с чем-то еще, истекавшего мясным соком и чесноком, а потом клубнику со сметаной. Эти паршивцы знают толк в стряпне – в Мичигане приходится выбирать разве что между чизбургером и цыпленком, жаренным на прогорклом масле. В комнате я быстро сложил вещи, затолкав их в большую картонную коробку и обмотав бельевой веревкой. На миг мне стало ужасно грустно – отец стоял со мной на платформе у автовокзала «Грейхаунд», и я поцеловал его на прощанье в лоб. Закончив сборы, я побаловал себя еще одним косяком, выдувая дым вниз на мелкого таракашку и засовывая косяк себе в рот поочередно со стаканом воды. Не боись, букашка, виски – мое лекарство. Ничего не поделаешь. Немного отдохнуть и помечтать о новой комнате и о Европе. Развалившись на кровати, я отчаянно жалел, что просадил на операцию штуку баксов. Найти лодку. Слишком укуренный, чтобы чем-то заниматься, кроме как лежать на спине посреди этой вонючей жары. Пересечь океанские воды первым из всего семейства с тех пор, как в 1892 году дед прибыл из Гетеборга. Добираясь до трюма этого корабля-призрака, они шли через камбуз, где высокие тощие негры в красных колпаках варили рубец для пассажиров пятого класса. Приличная часть рубца, видимо, соскользнула с огнеупорного стола и валялась теперь на бетонном полу среди крови и луковой шелухи. Может ли быть у корабля бетонное днище? Стюарт остановился на некоторое время, чтобы легонько похлопать по шее самого красивого повара связкой мелких бумажек. Они преданно смотрели друг на друга, и повар сказал с сильным крузанским акцентом: «Це часто дат гар биз биз», лицо его блестит от рубцового пара. Что он сказал, хотел бы я знать. Но стюард уже далеко впереди, в темноте коридора с лучом фонарика. Отвел в темную каюту и спросил: «Все путем?» Нашел койку и стал слушать, как глохнет и гавкает наверху машина, ровное хаммер-буггер-рак, хаммер-буггер-рак-рак, поршень в ночи или среди бела дня, кто знает? Потом утро, из-под двери в коридор тусклый свет. Вода, проносящаяся мимо ближайшего иллюминатора. Ниже ватерлинии. Каюта четыре на шесть, а выключатель на полу под койкой. Рядом еще одна койка, на ней под простыней в веселенький голубой цветочек то ли спит, то ли померла старая карга. Я встал и открыл шторку на иллюминаторе, надеясь рассмотреть хотя бы рыбу, но вода уносилась слишком быстро. Я прижал пальцы к мокрому боку корабля, и он сложился гармошкой, как масленка.