Только когда мы вдвоем (ЛП) - Лиезе Хлоя

Я сын доктора. Я знаю о конфиденциальности информации между врачом и пациентом, поэтому не сую нос куда не надо. Я честно стараюсь не думать обо всех больных людях, о которых мой папа заботится каждый день. Рак вгоняет в депрессию, и я эгоистично озабочен собственным повреждённым телом, а потому не хочу думать о других способах, какими наш организм может дать сбой. Так что я не присматриваюсь и даже не замечаю ярлычки на папках, пока одна фамилия буквально не кричит на меня.

Саттер.

Саттер, Джой — одна из пациенток моего папы, и если верить странице с базовыми сведениями, выпавшей из её папки так, словно сама вселенная заставила меня увидеть это, она лежит в палате 337. Я резко встаю, чувствуя, как комната вокруг плывёт.

Саттер. Это достаточно распространенная фамилия. Лос-Анджелес — огромный город. Наверняка тут нет особой связи с Уиллой. Но всё кажется не так. Такое чувство, будто мне нужно было узнать этот факт.

Папа аккуратно похлопывает меня по плечу, и я поворачиваюсь.

— Ты в порядке? — спрашивает он.

Я киваю. «Жарко», — произношу я одними губами и оттягиваю рубашку от груди, словно обмахиваясь и охлаждаясь.

Папу, похоже, это устраивает. Я позволяю ему ещё раз крепко обнять меня на прощание, после чего он отсылает меня прочь. Я иду по коридору, считая плитки под ногами, и говорю себе не смотреть на номера палат, даже не думать о них. Даже если Джой Саттер приходится кем-то Уилле, кто я такой, чтобы знать? Уилла же мне ничего не говорила.

Её голос врывается в мою голову, когда воспоминание об её злости и раздражении заполняет мои мысли.

«Почему я почти ничего не знаю о тебе?»

Если эта пациентка — родственница Уиллы и значит что-то для неё, то Уилле хватило наглости отчитывать меня за скрытность, хотя она сама несёт бремя намного тяжелее. Шагая и обдумывая эти мысли, я улавливаю знакомый звук. Он доносится слабым и искажённым, напоминая слуховой мираж вдалеке.

Я застываю на месте и разворачиваюсь на пятках, когда звук повторяется.

Это Уилла.

Моё тело инстинктивно ведёт к звуку. Я миную портативные тележки с компьютерами, огибаю медсестру, пока не оказываюсь у приоткрытой двери. Я пока не позволяю себе смотреть на номер палаты. Вместо этого я вижу две ступни, закинутые на кровать. Пара промокших кроссовок, которые отходили от моей машины буквально несколько часов назад.

Уилла.

Затем я слышу её голос так, как не слышу никого другого. Не идеально, не так, как мне хотелось бы, но с ясностью, непривычной для меня с тех пор, как мой слух покатился псу под хвост.

Это снова её смех. Затем ещё одно слово. То, что вонзается в моё сердце подобно ножу.

Мама.

***

Я сижу на своём обычном месте и жду, когда Уилла придёт на наше первое занятие по бизнес-математике с тех пор, как всё сделалось таким горячим, тяжёлым и чрезвычайно сбивающим с толку в том чёртовом походе. Аудитория быстро заполняется, поскольку Эйден имеет репутацию строгого препода, который начинает занятие вовремя и не любит опоздавших. Минутная стрелка вот-вот сравняется с часовой. Нервозность ощущается физическим весом в моём теле, сдавливающим мышцы и сжимающим горло как тиски. Это ужас, а не просто нервозность. Что Уилла думает после случившегося? Что, если теперь всё будет неловко и неуклюже?

Мои глаза осматривают заднюю часть лекционного зала. Может, она сидит там. Я легко могу представить, что она будет демонстративно держать дистанцию. Щурясь и выгибая шею, я вдруг слышу голос справа от себя.

— Ищешь кого-то, Лесоруб?

Я дёргаюсь, снова ударяюсь коленом о стол, на сей раз долбанувшись самой коленной чашечкой. Застонав, я роняю голову на деревянную столешницу. Ладонь Уиллы тепло ложится на мою спину и два раза платонически похлопывает. Мой телефон вибрирует, и я снимаю блокировку, чтобы прочесть сообщение. «Слух у тебя, может, и дерьмовый, но рефлексы всё равно как у мартышки на кокаине».

Я медленно сажусь и поворачиваюсь к ней, печатая: «Как тебе вообще пришло такое в голову?»

Она смотрит на экран, затем на меня, и пожимает плечами.

— Как знать.

Наши глаза встречаются, и я украдкой изучаю их, чтобы получить чуть больше информации. Я вижу напряжённость в уголках её шоколадно-карих глаз. Я улавливаю небольшие синячки под нижними ресницами. Она выглядит усталой. Обеспокоенной.

Я начинаю печатать, но ладонь Уиллы мягко обхватывает моё запястье. Я смотрю на нее и наблюдаю, как она говорит:

— Поход был... странным.

Я киваю, сдерживая слова, готовые сорваться с губ. В хорошем смысле странным? В плохом смысле странным? Да-больше-никогда-в-жизни странным? Или я-хочу-трахнуть-тебя-и-делать-это-до-конца-своих дней странным?

Отпустив моё запястье, Уилла протягивает мне ладонь, будто мы встречаемся впервые.

— По-прежнему друзья-враги?

Я таращусь на неё, пытаясь переварить, что она сказала. «Друзья-враги?» — переспрашиваю я одними губами.

Она кивает, не убирая протянутую руку.

— Как и было. Ничего не изменилось.

Моё сердце ухает в пятки. Не знаю, почему, но это не кажется правильным. Ничего не изменилось? Хрень собачья. Между нами всё стало иначе, а Уилла хочет притвориться, будто это не так. Хуже того, может, она и не притворяется. Может, для неё этой разницы не существует. Ну, тогда мне просто придётся ей показать.

Я обхватываю ладонью её руку и смотрю, как у неё перехватывает дыхание, как выпрямляется её спина. Моё сердце колотится о рёбра в ожесточённом ритме. Мой большой палец скользит по сатиновой коже её запястья, по точке пульса, так и тарабанящего под моим прикосновением. Папины слова проносятся в моём сознании.

«Пребывание в её обществе заставляло меня взбодриться и сесть прямо. Само существование на её орбите распаляло мою кровь и вынуждало сердце колотиться чаще».

Спина Уиллы прямая, будто она кол проглотила, зрачки бешено расширились. Пульс часто-часто колотится под моим пальцем. Вот оно. Подтверждение.

Ничто не изменилось, да как же.

Уилла отстраняется первой.

Мне нужно время разобраться, как, чёрт возьми, нам поговорить об этом, потому что мы точно, чёрт возьми, поговорим об этом. Пока мне нужно знать. Мне нужно знать насчёт сегодняшнего дня и завтрашнего, знать, в порядке ли она. Мне надо посмотреть, откроется ли она, впустит ли меня, покажет ли хоть кусочек правды о том, что происходит в её жизни. Я беспокоился о ней с тех пор, как услышал её в больнице. Я не могу представить, каково это — то, что она чувствует и через что проходит. Её мама больна. Очень серьёзно больна.

Я прочищаю горло, снимаю блокировку с телефона и печатаю: «Планы на День Благодарения?»

Её профиль напрягается, после чего она берёт себя в руки и поворачивается ко мне.

— Никаких планов. Просто проведу время с мамой.

«Где вы живёте?»

Уилла барабанит пальцами и прикусывает пухлую губу. Насколько я знаю, я никогда не видел, чтобы Уилла Саттер лгала, но кажется, вот-вот увижу это.

«Лос-Анджелес», — пишет она.

Ах, то есть, она настолько не умеет врать. Она даже не может при этом смотреть мне в глаза.

«Лос-Анджелес — довольно большое место, Солнце. Где?»

Её глаза медленно поднимаются к моим. Она прочищает горло и с трудом сглатывает.

— Не поверишь, всего в нескольких минутах от кампуса.

На моём подбородке дергается мускул. Эта женщина — взрывоопасная лицемерка. Пропесочила меня за то, что я не выложил всю свою историю жизни и подноготную, а сама даже не может сказать, что её мать серьёзно больна.

Уилла просто пожала мою руку, возобновив нашу извращённую и двусмысленную дружбу-вражду и соврала посредством умолчания. Это злит меня. Я хочу, чтобы она доверяла меня, поделилась со мной тем, что вместо индейки с подливой за семейным ужином она будет есть дерьмовый стейк и больничное желе с мамой. Что вместо лежания на диване и нытья из-за набитых до отказа животов они будут смотреть «Кубок Индейки» с узкой больничной койки, пока мама Уиллы не заснёт.