Танцовщица - Мирза Хади Русва

Акбар Али-хан долгое время бывал у меня и относился ко мне как настоящий друг. Он не брал с меня ни пайсы, большe того – сам истратил много денег на ведение моих дел. Бесспорно, он по-своему любил меня, Я убедилась на собственном опыте, что человек, как бы он ни был плох, не может быть плохим во всем до конца. Что-нибудь в нем да найдется хорошее. Вы, наверное, слышали, что в древности иные разбойники много помогали тем, к кому были расположены. Прожить всю жизнь, не испытав никаких добрых чувств, по-моему, невозможно: если человек ко всем относится плохо, ради чего он живет?

Пока я судилась с навабом, я не пускала к себе незнакомцев – не дай бог гость окажется его соглядатаем и чем-нибудь мне навредит! Акбар Али-хан являлся ко мне прямо из суда. Здесь, у меня, он совершал вечерний намаз, сюда же ему приносили из дому ужин. Как я ни настаивала, чтобы он перестал требовать пищу из дому, он не соглашался. В конце концов мне волей-неволей пришлось умолкнуть. Правда, он не отказывался и от моих угощений, а я нередко ела вместе с ним то, что ему приносили. Глядя на него, я сама стала совершать намаз ежедневно. Акбар Али-хан особенно любил выполнять все обряды и обычаи, связанные с поминовениями по Хасану и Хусейну, Во время рамазана и мухаррама он успевал совершить столько добрых дел, что их с избытком хватало на то, чтобы искупить его грехи за весь год. Не знаю, правильно или нет, но он был убежден, что так и следует делать.

– Это вопрос веры, – заметил я. – Но позвольте мне вам сказать, что подобные убеждения не могут быть правильными.

– Я тоже так полагаю.

– Умные люди различают два вида грехов, – продолжал я. – К первому относятся те, от последствий которых страдает сам грешник; от грехов второго вида страдают его ближние. Мой слабый рассудок внушает мне, что грехи первого вида – это грехи малые, а второго – большие, хотя некоторые держатся противоположного мнения. Простить грехи, от которых пострадали другие люди, могут только сами пострадавшие. Вы, наверное, помните слова Хафиза:[92]

Пей вино, жги коран, и в Каабе огонь разводи,В храм неверных ходи, но не мучай напрасно людей.

Запомните, Умрао-джан! Мучить людей – великий грех! Он не прощается, а если прощается, значит, – помилуй нас аллах! – провидение просто бездействует.

– Я грешница до корней волос, но даже я трепещу, когда думаю обо всем этом.

– А ведь вы, наверное, помучили немало сердец?

– Такое уж у нас ремесло. Мы и правда мучим людские сердца, но тем самым зарабатываем многие тысячи рупий и немало денег бросаем на ветер.

– Какое же возмездие грозит вам за это? – спросил я.

– Никакое! В мучениях, которые мы причиняем, есть своя сладость. Она целиком искупает нашу жестокость.

– Вот как вы оправдываетесь!

– Допустим, что некий господин увидел меня в каком-то общественном месте. Влюбился. Денег у него нет. Встречаться с ним просто так, задаром, я не могу. Он страдает, но я-то чем виновата? Другой господин хочет встречаться со мной и деньги предлагает. Но я связана с другим человеком, а этого принимать не хочу – ведь у меня тоже есть сердце. Он умирает с тоски. Опять худо! А я-то при чем? Приходят ко мне и такие господа, которые требуют, чтобы я их любила. А я их не люблю – любят не по заказу. Им больно от этого… и от моих туфель тоже.

– Всех их надо бы перестрелять, – сказал я. – Но скажите, ради бога, неужели вы считаете, что и я такой, как иные из этих господ?

– Избави боже! Вы живете сами по себе: ни вы никого не любите, ни вас никто не любит, и все-таки вы любите всех и все любят вас.

– Как же это получается? – удивился я. – Одно и то же и существует и не существует? Разве это возможно?

– Я не очень-то сведуща в логике, но все же считаю, что это возможно в том случае, если одно и то же явление имеет два вида. Так и любовь. Одна любовь управляется рассудком; другая – безрассудна.

– Например?

– Пример первой любви – паши с вами отношения. Именно так любите вы меня, а я вас.

– Ну, о том, как я кого люблю, лучше знать моему сердцу; а как любите вы, видно из ваших признаний. Пойдем дальше. Второй пример?

– Что касается нас с вами, то если вы и не любите меня самое, так, должно быть, сострадаете мне в моих горестях. А примером второй любви может служить любовь Кейса к Лейле.

– К чему вытаскивать на свет божий столь древние предания?

– Ну, тогда… Например…

– Не надо примеров, – сжалился я над нею. – По этому поводу мне вспомнились такие стихи. Послушайте:

Пораженный любовью живет у несчастья под боком,Даже гибель другого не служит безумцу уроком

– Да, нечто подобное случилось в Калькутте.

– Зачем идти так далеко? А разве в Лакхнау таких случаев не бывало?

– На свете все может случиться…»

– Это верно… Я как-то раз слышал, что вы жили в доме у Акбара Али-хана, – вспомнил я.

– Послушайте, что я расскажу. Когда наваб выиграл дело в суде после первого слушания и мне пришлось от него прятаться, Акбар Али-хан привел меня к себе. Я прожила у него несколько лет. В то время три человека ошибочно полагали, что я поселилась там навсегда.[93] Один был сам Акбар Али, другой – его жена, а имя третьего я вам не назову.

– Хотите, я сам назову его? – предложил я.

– Вы думаете, это был Гаухар Мирза?

– Нет.

– Тогда кто же? Ну, говорите! – настаивала Умрао-джан.

– Скажите сами.

– О, вы меня так не поймаете! Ловите других.

– Да я и не думаю вас ловить. Давайте я напишу на бумажке, кто был этот третий, и покажу ее вам после того, как вы его назовете.

– Согласна!

– Ну, говорите, – сказал я, написав два слова на бумажке и сложив ее.

– Третья была я сама.

– Смотрите, у меня написано: «Вы сами».

– Ах, Мирза-сахиб! Ловко же вы отгадали!

– Благодарю вас! Так что же было дальше?

– Что было дальше? Слушайте.

– Вначале, – продолжала свой рассказ Умрао-джан, – он поселил меня в небольшом домике, который примыкал к его дому; они сообщались маленькой дверцей. Это был плохонький саманный домишко. Крохотная веранда, перед ней крытый соломой навес, напротив другой, под ними два очага, – вот вам и кухня! Другие комнатушки в домике были столь же убоги.

Здесь я должна была жить и здесь же любили собираться закадычные друзья хозяина. Среди них был один деревенский староста – шейх Афзал Хусейн. С первой же встречи он начал величать меня невесткой. Его неотесанность очень раздражала меня. Он надоел мне тем, что то и дело требовал бетеля. Бывало, только и слышишь: «Невестушка, не угостишь ли бетелем?» Можно выносить это день, другой, но где-то есть же предел терпению! Кончилось тем, что я просто поставила перед ним свою шкатулку с бетелем, но с этого дня мне самой пришлось от нее отказаться: он целиком завладел ею, словно законным наследством. Бетель он готовил на редкость нечистоплотно – смотреть было противно. В чашечки с соком каттха и с известью он залезал прямо пальцами и в довершение всего потом облизывал их. Заметив это, я поневоле стала ограничиваться одними бетелевыми орешками да кардамоном; но он и на них готов был руку наложить.

Другой человек, некий Ваджид Али, являлся большей частью к обеду. Сейчас я уж не помню точно, но, кажется, он был шурином Акбара Али. Отличался он тем, что шутил до крайности непристойно.

Кроме этих двоих, у Акбара Али было множество близких друзей, в большинстве заядлых сутяг. Они день и ночь готовы были проводить в спорах, но когда являлся Мирза-сахиб, у них устанавливалось нечто вроде перемирия.

Прожив в этом доме всего несколько дней, я почувствовала себя безмерно усталой и уже склонялась к тому, чтобы устроиться где-нибудь в другом месте, как вдруг в один прекрасный день все разъехались: Акбар Али-хан отправился в Файзабад по какому-то судебному делу, Афзал Хусейн уехал к себе в деревню. Мой домик опустел, дверь его была заперта на цепочку, я сидела одна. Вдруг открывается дверца из женской половины дома Акбара Али, и ко мне входит супруга хозяина. Волей-неволей пришлось с ней поздороваться. Во дворике был устроен помост для сиденья, рядом стояла моя кровать. Хозяйка долго стояла молча, пока я не сказала:

– Садитесь, пожалуйста.

Тогда она села.

– Чем я обязана тому, что вы милостиво пожаловали сюда? – спросила я.

– Не нравится тебе это, я уйду, – сказала она.

– Что вы! Вы в своем доме. Это вы можете приказать мне уйти.

– Ладно, не притворяйся! Если дом мой, так он и твой тоже, а лучше сказать – ни мой, ни твой, а хозяина.

– Ну нет! Дом и его и ваш, – возразила я. – Храни господь вашего хозяина!

– Ты тут сидишь одна, а я тоже живой человек. Что ж не зайдешь? Или господин не велит?

– Не такой уж он мне господин, чтобы я ему во всем подчинялась. Мне только нужно было получить ваше разрешение, а раз вы его дали, я готова пойти к вам.