Нас там нет - Лариса Бау

— Ну каком таком? Каком таком, ну скажи?

— Ну в подвиге!

— А ведь подвиг — это когда жизнь отдал уже, как Александр Матросов или летчик Гастелли?

— Дура ты, Лариска, это ж на войне, а в мирной жизни необязательно умирать. И вообще, Гастелло, а не Гастелли.

— А просто учиться на пятерки нельзя? Даже чтоб по физкультуре? — задумалась Берта.

— Тебя точно не возьмут, ты жирная! И Лариску не возьмут, она длинная и спотыкается. И Лильку не возьмут, потому что она визжит. Туда только мужчин берут.

— Конечно, тебя, Боречка, ждут, и Витька, братца твоего сопливого!

— А пошел ты ваще, не надо нам твоей ракеты. Мы на мороженцо накопим, а тебе фиг дадим. Вот у нас уже тридцать копеек есть.

— А у меня пятнадцать, — заискивающе смирился Борька, — айда в ларек!

Берта, Лилька и я сидели на остановке и завистливо обсуждали наряды женского населения.

Выходящие с пятого троллейбуса были одеты лучше, чем с четвертого, а двадцатьпервоавтобусные — еще лучше.

Потому что четвертый шел в старый город — одни узбечки в калошах, фу. Пятый шел на вокзал через культурные места — костюмчики с брошками, а двадцать первый — через мединститут, докторши одевались ой-ой-ой как. Им ведь целый день в халате, так хоть потом покрасоваться.

Я за это любила Лилькину маму, детородного доктора тетю Римму, — она одевалась ярко. Это чтоб, если кровью обрызгаешься через халат, не видно было. Моя бабушка ей советовала платье снимать, а халат надевать на комбинацию, не ехать же в автобусе в кровавых пятнах, что люди подумают. И негигиенично — это у моей бабушки было главное (из-за этого шелковые трусы с жесткими кружевами осуждались — негигиенично).

Лилькина мама клялась-божилась, что в следующий раз так и поступит, но забывала.

Ее яркие платья были и в пятнах, и прожженные папиросками, и вообще нестираные и мятые, но все равно она была дамочка хоть куда, нарядная и с красной помадой. На нее все заглядывались.

Валя Мухамедовна — оперная дирижерша — тоже одевалась занятно. На ней были габардиновые пиджаки с шелковыми букетами на груди. Она была помешана на цветах после лагерей — у нее везде букеты стояли. А после оперы так вообще — ведрами цветы приносили.

Евдокия Дмитриевна, училка, носила пиджак своего мужа сто лет. Моя бабушка тоже сподобилась себе жакет смастрячить из дедушкиного бывшего кителя и мне из него же сарафанчик.

Вот детский доктор Басова одевалась скверно, иногда в белом халате со слушалкой на шее по улицам ходила. У нее был шрам на руке — от номера в иностранном лагере, поэтому она всегда с рукавами была, даже в жару. У нее и подол оторванный бывал, и дырки на чулках. И платья ужасные, как из помойки.

— Из помойки?

— Где это такие помойки, чтоб порыться и платья найти?

— Надо порыскать за Саларом.

Мы отправились на Салар — вонючую быструю речку, полную крыс, заразы и опасностей. Почему мы решили, что там обитают помойные платья? Где? Но Берта уверенно вела всех к старому летнему кинотеатру, общежитию, и, наконец, мы нашли большую помойку. Среди арбузных корок и ящиков валялся кусок черной пластмассы — мы взяли его для Яши-маленького, ему мой дедушка щит выпилит. Дальше обнаружились какие-то тряпки, но даже изначально они не были платьями, ими, наверно, вытирали что-нить ужасно масляное на экскаваторном заводе. Потом мы нашли рваные носки, железки, кусочек свинца и проволочки.

Цветные проволочки! Ага! Это ценно.

— Мы обменяем их на браслеты и шарфы!

— У кого? Кто, имеющий шарф, обменяет его на проволочки?

— Танька, она дурочка, обменяет.

— Но у Таньки и шарфов-то нет.

— А мама ее на что? У ней, как ихний папа убрался, каждый день то шарфики, то бусики.

Танька обменяла нам проволочки на материн капроновый черный чулок со швом, его было приятно гладить, щупать и любоваться его прозрачностью на просвет.

А если умело обмотать вокруг шеи или даже головы, так вообще романтично. Как на картинах знаменитого художника Гойи. Так что мы правильно стремились.

Как-то после уроков Лилька встретила меня в подъезде:

— Пошли к Берте, она дома валяется, и у нее пи*дец, а не жизнь, — цитировала свою маму Лилька, — теперь она может забеременеть!

— Как это? Зачем? — зашипела я, шебурша в голове бесполезные уже цитатки из Гегеля. У меня вообще увядание Гегеля началось от невозможности применить его в строящем коммунизм окружении.

А замена вспомогательных истин пока еще не поступила.

— Не зачем, а может, ну если того, ну трахнется и случайно залетит.

Как залетит? «Трахнется» у меня бывало неоднократно, я была длинная, неуклюжая, падала, натыкалась на мебель и столбы, вечно в синяках. Это понятно. А как Берта залетит, она же толстая, не взлетит даже.

— Ты, как всегда, дура из-за своей бабушки! — Лилька подбоченилась и начала опять про пи*дец: — У Берты менструация, — выговорила она старательно.

Я от ужаса чуть не свалилась с лестницы, во рту пересохло, в голове застучало. Вот она, взрослая жизнь, подбирается неминуемыми ужасами.

— Ты хоть знаешь, что это такое?

— Знаю, знаю.

Да, я знала, мне бабушка объяснила и даже приготовила в полотняном мешочке ватку и старые простынные тряпочки. И положила в комод в запертый ящик, где у дедушки пистолет хранился, чтоб я не разорвала на кукол раньше времени.

Пришли к Берте, она валялась в гордом недоумении. Сказала, что бабушка ее одобрила, а мама еще не знает.

Я предложила тряпочки, но Берта отвергла, они вату из матраса вытащили, им хватит. Но если нет, тогда, конечно, к моей бабушке придут.

— Ну и как ты теперь будешь жить? — спросила я от нечего спросить.

Лилька опять всполошилась: нет, ну вы послушайте эту дуру!

— Я теперь на физкультуру ходить не буду, когда у меня это!

— Так ведь все узнают?

— Что узнают? Все и так знают, кроме тебя.

— Лилька, а у тебя есть?

— Нет, но скоро уже будет, уже живот болит часто, — надменничала Лилька.

А меня даже и не спрашивали. Когда еще у нее будет, дуры отсталой…

Волею всемогущего Провидения на глаза Лильке, Берте и мне попалась монетка в 20 копеек. Она дожидалась счастливиц в пыли возле остановки.

Августовская жара и скука не допускали долгих размышлений: мороженое! Мы бежали к киоску, подбадривая друг друга: если там не будет, то на площадь пойдем, там бывает. Провидение милостиво выдало нам мягкий брикетик крем-брюле за 15 и 5 копеек сдачи.

Начали быстро отлизывать, и уже долизали больше, чем до середины, как подлая мокрая завертка дала течь, и оставшийся кусок плюхнулся на асфальт, лениво расползаясь.