Река голубого пламени - Тэд Уильямс

Может, это его отец и мать? Они мало спорили — старший Джонас обращался к матери Пола с уважением, граничащим с презрением, словно та была кое-как изготовленная кукла, не выдерживающая даже обычного обращения. Но время от времени отцовская беспристрастность исчезала — обычно в те моменты, когда кто-то вне дома отвергал одну из его идей, и тогда в семье вспыхивала короткая перебранка, после которой наступало молчание, тянувшееся часами, — молчание, из-за которого юному Полу казалось, что все в доме только и ждут, пока он издаст какой-нибудь звук и тем самым все испортит.

В тех очень редких случаях, когда мать набиралась храбрости и осмеливалась возражать — всегда что-то бормоча и опрадываясь, — перебранка не затягивалась дольше обычного, зато молчание могло растянуться на день или больше. В такие долгие, полные напряженности дни Пол оставался в своей комнате нате, не желая даже выходить в эту тишину, и выводил на стенной экран карты далеких стран, лелея планы побега. В бесконечные дневные часы он иногда воображал, что их дом — всего лишь игрушечный снежный шар, и что за стенами его комнаты коридоры медленно наполняются облаками белизны, оседающей бесшумными хлопьями. Голоса продолжали спорить, все еще далекие и несущественные , но Пол отметил, что оба они мужские. Если один из спорщиков его отец, тогда второй, наверное, — дядя Лестер, брат матери, человек, который занимался некими делами, помогавшими банкам устанавливать зарубежные контакты. Они с отцом Пола отчаянно расходились в политических взглядах — дядя Лестер считал, что любой, кто голосует за лейбористов, ни черта не смыслит в том, как на самом деде устроен мир. Иногда невольные родственники спорили на эту тему часами, а мать все кивала и периодически улыбалась или изображала неодобрение, приотворяясь, будто ее интересуют их экстравагантные утверждения. Пол в это время сидел по-турецки в уголке на полу и листал какую-нибудь драгоценную мамину книгу с репродукциями — старинную, на бумаге, такие дарил матери еще дедушка.

Среди репродукций была одна, которая Полу особенно нравилась, и теперь, прислушиваясь к спору отца и дяди Лестера, он увидел ее перед глазами. То была картина Брейгеля-старшего — во всяком случае, Пол так думал, — изображающая группу охотников, которые спускаются по заснеженному склону, возвращаясь пировать в городок, расположенный внизу, в долине. Непонятно почему, но картина запала ему в душу, и, начав учебу в университете, он сделал ее фоновым изображением на своем настенном экране. В дни, когда сосед по комнате уезжал домой к семье, Пол оставлял картину включенной на всю ночь, и тогда белый снег и разноцветные шарфы становились последним, что он видел перед тем, как заснуть. Пол не знал, почему эта картина стала его любимой — просто было в ней некое праздничное настроение, а еще он чувствовал общность своей жизни с жизнью изображенных на ней людей, Подсознательно его волновавших. Синдром единственного ребенка в семье, как он всегда предполагал.

Думая теперь об этой картине на фоне спора, накатывавшегося медленными волнами, становящегося то громче, то тише, он почти ощущал резкий холод нарисованного Брейгелем снега. Белого, пронзительно белого, который все падает и падает, делая мир однообразным, накрывая все, что иначе вызвало бы боль или стыд…

У Пола болела голова. Почему? Из-за мыслей о холоде или непрерывной трескотни спорщиков? И вообще, кто эти люди? Допустим, один из них мог быть его отцом, зато другой точно не мог быть дядей Лестером, который умер от сердечного приступа во время отпуска на Яве почти десять лет назад.

И вообще Пол осознал, что болит у него не только голова. Все тело было избито, и место каждого удара болело. А еще боль усугублялась морозом.

Не успев об этом подумать, он упал и наткнулся на что-то неприятно твердое. Твердое и холодное. Он был уверен в этом, несмотря на головокружение и вялость. Земля оказалась очень и очень холодной.

— …его кровью, — произнес один из голосов. — Это навлекает проклятие. Тебе нужно проклятие человека из Страны Мертвых?

— Но это копье Птицелова, — возразил другой голос. — Почему мы должны отдать его?

— Не отдать, а оставить. Потому что на нем кровь Речного Духа, а мы не хотим, чтобы эта кровь притягивала его обратно к нашем жилищу. Так сказала мать Темная Луна. Ты сам это слышал.

Мороз усиливался. Пол начал дрожать, но из-за дрожи у него возникло ощущение, будто кости трутся друг об друга, соприкасаясь оголенными концами, и он простонал от боли.

— Речной Дух очнулся. Теперь мы можем уйти.

— Бегает Далеко, мы оставили его слишком близко к нашему жилищу, — заявил второй голос. — Будет лучше, если мы его убьем.

— Нет. Мать Темная Луна сказала, что его кровь навлечет на нас проклятие. Неужели ты не видел, как даже малая ее толика сделала Птицелова больным? Как она пробудила нечто скверное в ребенке Птицелова? Он не вернется.

Пол, чья пульсирующая голова болела, как одна огромная ссадина, все еще не мог решить, как именно он начнет открывать глаза, поэтому скорее ощутил, чем увидел, что над ним кто-то склонился и приблизил лицо к его лицу.

— Он не вернется, — проговорил Бегает Далеко возле его уха и словно обращаясь к Полу, — мать Темная Луна сказала, что если он вернется, то уже он окажется проклят, а не мы. И тогда Люди убьют его, не опасаясь крови Речного Духа.

Ощущение близости другого человека ослабело, затем нечто с глухим стуком упало рядом с Полом. Он услышал ритмичные звуки и через несколько секунд понял, что это похрустывает снег под ногами удаляющихся людей.

К нему начало возвращаться какое-то представление о том, что произошло, но мороз оказался быстрее воспоминаний. Тело мелко затряслось, и Пол сложился пополам, как слепой червяк, обняв себя ради тепла. Бесполезно — мороз вцепился в него вдоль открытого бока, высасывая жизнь. Пол перекатился лицом вниз и с трудом подтянул колени к животу. Потом уперся ладонями и попытался приподняться. Немедленно нахлынула волна тошноты и головокружения, и на мгновение вернулся мрак, прогнавший даже холод — но лишь на мгновение.

Когда мрак внутри рассеялся, Пол открыл глаза. Поначалу ничего не изменилось. Над ним простиралось ночное небо — невообразимая бархатная чернота — но, по мере того как возвращалось зрение, Пол стал различать на темном пологе все больше и больше безжалостно пронзающих черноту искорок звезд. Из-за деревьев на вершине холма высунулся краешек большой желтой луны. А под небом лежал склон холма, сплошная белизна, поэтому казалось, что мир сократился до простейшей из дихотомий. А сам Пол — единственный иной предмет в мире, зажатом между черным и белым.