«Двухсотый» - Андрей Дышев

А Гуля все сопротивлялась, все тянула худое тело на себя, и стонала, и плакала, и зачем-то прикладывала резиновую подушечку ко рту солдата, залитому до краев кровью.

— У тебя же есть минометы, Пичуга!! — надрывался в переговорное устройство Быстроглазов. — Разметай этих сук, смешай их с дерьмом, прапорщик!! Я тебе приказываю открыть беглый огонь по противнику!!

Лицо начальника колонны был красным, одутловатым, глаза аж на лоб вылезли, будто он дул в саксофон. Но он, наверное, зря так надрывался. Старший техник роты прапорщик Пичуга половину слов не понял — такая особенность у армейской связи: чем громче орешь, тем неразборчивее речь. Да еще несмолкающий грохот и крики. Разобрал только слово «миномет», выбил ногой боковой десантный люк и стал выкидывать наружу минометную плиту, трубу, треногу.

— Минометный расчет, к бою!!

Загрохотали солдаты ботинками по броне. Тяжелая плита ухнула кому-то на ногу, кому-то хомутом придавило палец. Крики, ругань, мат.

— Скорее!! Засекут!! — вопил прапорщик, высовывая лысую голову из люка. — Принимай ящик!

И его, как тару с зимними яблоками, уложенными на стружку, ногой, ногой! Быстрее, чмыри! По кишлаку!! Огонь!! Бойцы толкаются, ползают, друг на друга вопят, друг друга ненавидят — все козлы, уроды, все делают не то, что надо, и только мешают.

— Мину! За дувал! Готов!

Боец опустил в стоящий торчком ствол железного головастика. Головастик заскользил по трубе жопой вниз, напоролся на штырь, взрыватель сработал и как наподдаст в зад! Мина вылетела, с угрожающим свистом набрала высоту, перевернулась головой вниз и отвесно — херась! — на глиняную крышу. Через мгновение взрыв разметал хилое убежище, разлетелись в стороны дощечки, комья, пучки соломы, перья от подушек. Кружась, через пустынную улочку перелетело чье-то рваное тело и налипло соплей на дувал.

— Мину! Ближе пятьдесят! Огонь!

Взметнулся в небо второй головастик — черный, тупой, лобастый. Развернулся, глянул сверху на кишлак и вниз! У-у-у-и-и-и!! Кто не спрятался, я не виноват! С легкостью пробил крышу овчарни, лопнул внутри, среди теплых овечьих боков, коротких ножек с кудрявыми завитками, среди загаженных хвостиков и розовых мордочек, и давай все подряд рвать на части и раскидывать: рога, копыта, клоки шерсти; вот полетели кишки, сжимаясь, извиваясь, как удавы; вот футбольным мячом взметнулась баранья голова с черными глазами навыкате; а вот что-то неожиданное, инородное, похожее на детскую руку, такую кукольно-маленькую, но грязненькую, с белыми ноготками, один из которых — на мизинце — покрыт облупившимся красным лаком… А мне по фиг, я мина, я тупая, моя черепная кость сварена из слоистой стали, а мои мозги — тротил. Сами виноваты, незачем было детей среди овец прятать…

Третья мина легла на левой окраине кишлака, четвертая — по центру. «Огонь!! Огонь!! Огонь!!» — захлебывался прапорщик. Кишлак превращался в белых голубей, взлетал в небо пыльными стаями. По истоптанной, обрызганной кровью обочине пробежала свеженькая, только вступившая в бой боевая машина техзамыкания, на скорости спрыгнула с дорожного полотна и через виноградные кусты рванула к дувалам. Пушка сокращалась от спазмов, извергала снаряд за снарядом. За железным чудовищем, наматывающим на катки хрустящую лозу, двинулась БМП Мухина. Закрепить успех!! Не дать противнику поднять голову!! Дави все подряд, круши, разметывай! Проявляя предусмотрительность, подползли еще две гусеничные машины, плюнули по разу в сторону дувалов, остановились, выдыхая горячий черный смрад. С одной из них спрыгнул Быстроглазов, подбежал к Гуле. Девчонка оглохла и ослепла.

— Прекратить огонь!! — рявкнул он минометчикам, которые продолжать класть мины.

— Прекратить огонь, олухи, нудозвоны, пидарасы!! — продублировал команду прапорщик Пичуга, вываливаясь из бронетранспортера и пинками отгоняя солдат от раскаленной трубы. — Своих накроете, уроды!!

Гулю шатало, как на корабле в шторм. Она не понимала, куда ее ведут, зачем заставляют лезть в БМП. Ей было все равно, страх застыл, как клей, он уже сделал свое дело и больше не вызывал никаких реакций. Она все еще сжимала в кулаке липкую подушечку, время от времени смотрела на нее, силясь понять, для чего она нужна. Она уже ухватилась за края люка и была готова пригнуть голову и забраться внутрь, но тут на нее снизошло озарение, и ей стало страшно — она, медсестра, ничего не делает, когда вокруг столько ее работы!

— Я должна помочь… раненые… — забормотала она. — Где моя сумка…

— Полезай в машину! — сорванным голосом прохрипел Быстроглазов. — Потом! Потом! Здесь тебе нельзя, нельзя!!

Он сам не понял, почему сказал, что здесь нельзя. Вроде все самое страшное осталось позади и со стороны кишлака утихли выстрелы. Но был бы рядом командир группы Шильцов, он сказал бы приблизительно то же самое. Тишина после боя бывает страшнее самого боя, потому как наступает время подводить итог и осознанно доводить до конца то, что сделать раньше не удалось. Сопротивление противника сломлено, и в опустошенные, измотанные души бойцов начинает заливаться приторно-сладенькое, вязкое чувство мести, от которого мучительно тянет внизу живота и холодит спину… БМП протискивалась между дувалами и оглушала своим ревом узкие улочки кишлака. Шильцов шел впереди машины походкой пижона, разгуливающего по вечернему бульвару. Одна рука в кармане, в другой — автомат. Он шел неторопливо и размеренно, а за ним ползло прирученное чудовище. Бойцы, обтирая плечами дувалы, шныряли от калитки к калитке, закидывали во дворы гранаты, от глухих хлопков которых заходились истошным криком перепуганные насмерть куры. Шильцов шел так, словно знал, куда идет. Наводчик Быков крутился в своей башне, через триплексы высматривая среди серых изгибов стен что-либо живое и шевелящееся. Несколько раз ствол пушки нацеливался ровнехонько в затылок Шильцову, и Быков даже останавливал пушку в этом положении, испытывая неясную тоску и сожаление. Водитель Ниязов вел свою БМП по другой улице, нарочно задевал броней рыхлые, истонченные стрельбой дувалы, обрушивал их и оголял внутренние конструкции дворов.

— Ушли, — весело сказал Шильцов, равнодушно глядя на то, как бойцы ударом ноги вышибают двери в калитках. — Никого. Стерильно. Ни одной душары не осталось.

Он ошибся. Сначала бойцы выволокли из сарая немощного старика, который не мог стоять и, едва его перестали держать за воротник, присел, широко расставив худые полированные колени. Потом нашли грязную зловонную старуху, замотанную в черное тряпье. Потом двух ишаков, которых тотчас пристрелили. Под гусеницы БМП загоняли кур — все равно их невозможно было есть, сколько ни вари.

— Пистец, — сказал Шильцов, сверкая глазами. Он дошел до центральной площади. Навстречу ему ползла БМП Мухина. — Все съепались. Какие они, однако, прыткие. Как кузнечики…

Быстроглазов нашептывал по радиостанции (голос сорвал вконец, вообще говорить не мог), требуя, чтобы бронегруппа вернулась на шоссе.

— Пусть заткнется, — попросил Пичугу Шильцов. — Я сам знаю, куда и когда мне надо возвращаться… А это кто?

— Это бача, товарищ старший лейтенант…

В выбитом проеме стоял подросток лет тринадцати, босоногий, в обрезанных до колен брюках, в старом английском мундире с золочеными пуговицами, тонконогий, грязный до черноты. Шильцов скользнул по нему взглядом и на мгновение встретился с пронзительными, совершенно спокойными глазами.

— Ладно, пошли назад, — сказал он сам себе.

БМП кружилась посреди площади, дробя гусеницами и растирая в пыль невысокую кладку колодца. Откуда-то доносился звон стекла — бойцы выбивали уцелевшие стекла в окнах. Под ногами трепыхались придавленные и подстреленные куры. На улицу вылетали рваные подушки; подожженные, они источали густой, с омерзительным запахом дым. Бача продолжал стоять в проеме и, казалось, с интересом наблюдал за шурави.

— Эй, командор! — негромко, почти беззвучно позвал он, и Шильцов тотчас оглянулся — он будто ждал, что его позовут. — Командор! Я тебя в рот выепу! Понял?

БМП Мухина развернулась рядом с обвалившимся колодцем, приподняла тонкий ствол пушки, выстрелила осколочным снарядом по окнам двухэтажного дома; саманная крыша разлетелась в стороны, брызнули из окон стекла. Ниязов, ухватившись обеими руками за густую шерсть, затаскивал овцу в десантное отделение; перепуганное животное сопротивлялось, блеяло, бойцы подгоняли, пинали в мягкий зад ботинками. Рядом, за обваленным дувалом, разгорался стог сена. Бойцы, подзадоривая пламя, швыряли в огонь сорванные с веревок шторы и другие тряпки, найденные в домах.

Шильцов подошел к мальчику.

— Храбрый, да? — спросил он, опустив ладонь на бритую голову.

Бача смотрел на него снизу вверх.

— Будущий душман? Подрастающее поколение? Где русских слов понахватался, воинствующий онанист?