112 дней на собаках и оленях - Макс Зингер

Если в каком-либо месте реки живое сечение русла все промерзнет, промерзнут также водоносные слои долины или если водоносных слоев нет (река течет по скалистому ложу), тогда вся вода потока выходит на поверхность и образует наледь…»

Н. И. Толстихин называет наледью «ледяное тело, являющееся продуктом замерзания природной поверхностной или подземной воды, излившейся на поверхность льда, снега, земли и в пределах деятельного слоя в результате промерзания того водоносного тракта, по которому обычно эта вода циркулирует»[12].

Наледь по-якутски «тарын». На каждой станции я слышу это слово. Ямщики тревожно рассказывают друг другу о том, как они преодолевали тарыны и как лучше их преодолевать. И вот наступил конец этим разговорам. Конец тарынам!

— Тарын суох! — поздравляет меня ямщик.

На пути к Якутску не будет больше тарынов.

Еще двадцать восемь раз придется перепрягать оленей, прежде чем доберутся нарты до Якутска. Еще двадцать восемь станций на пути к Якутску. А за ними воздушная станция. Самолет помчит меня над Леной и тайгой к Иркутску…

Значит, двадцать восемь раз придется мне ладиться с ямщиками, задабривать их чаем, табаком, еще много ночей не спать и грезить о Москве, такой бесконечно далекой и такой бесконечно близкой.

Уже седьмой день, как я расстался с Абыем. Новые нарты служат честно. Раз увязавши в Абые свою незатейливую поклажу, я больше не возвращаюсь к этому скучному делу. Груз ночует постоянно за станционной юртой и никто не покушался на него.

Вот и Верхоянск. Он встречает нас милостиво: мороз всего лишь пятьдесят один градус. Городок в тумане.

Но можно различить отдельные строения. Они не похожи на колымские. Я вижу дома с двускатными крышами, с застекленными окнами. Вот мы проехали мимо магазина. Вот домик с крыльцом… В тумане мне кажется, что город большой, так долго едем мы в поисках ночлега…

Мы в окружном центре Якутской республики. До железной дороги отсюда немало: 3 675 километров! Жителей здесь около пятисот человек, преимущественно якутов-охотников и скотоводов.

Сначала Верхоянский острог был построен на реке Дулгалах, в ста километрах на юго-запад от теперешнего города, но затем был перенесен на левый берег Яны и получил название Верхоянского зимовья.

Городок стоит в низком болотистом месте. Почти у каждого дома имеется озерко. Однако для питья озерная вода не годится в летнюю пору. И здесь, в Верхоянске, каждый житель запасается на круглый год льдом — своим питьевым запасом.

До Якутска еще девятьсот километров.

Я вижу нарты, прибывшие сюда из Якутска. Везут груз в Абый. Люди пробираются с почтой по разным северным уголкам вплоть до Нижне-Колымска… Они уже взбирались на сумасшедшую крутизну Верхоянского перевала. Мой путь на этот перевал…

Городок весь в тумане. И снова, как обычно, в большом селении, я не знаю, куда постучаться. В тайге стучишься в первую и единственную юрту. Знаешь, что всюду встретишь приют. Путнику деться некуда… Входишь в чужой дом, как в свой, и встречают тебя везде, как своего. Балаганы устроены все на один лад. Все совершенно однотипны и потому давно тебе знакомы. Но как быть путнику в городе? Можно ли постучаться в любой дом? И как встретят бородатого, страшного, обмерзшего, засыпанного снегами человека, в чукотской необычной одежде, в расшитой длинной анадырской кухлянке, меховых чукотских широченных конайтах-штанах и плекетах-щеткарях?…

Спрашиваю:

— Где живет доктор?

Полагаю, что доктор примет меня без долгих объяснений.

Мне указывают на дальнюю избу. Иду к ней. Вхожу без стука, по-таежному, смело. И вдруг на меня из дальнего угла комнаты идет полярный волк. Такого не видел никогда. На спине характерная черная полоса. Зверь идет прямо на меня. Если повернусь к нему задом, — конец!

Смотрю в глаза волку и думаю: пропал! А он, ткнувшись мордой в мои колени, не обращая никакого внимания на мое геройство, поворачивается вдруг задом ко мне и продолжает совершать свою торопливую прогулку по диагонали.

— Вася! — слышится голос из соседней комнаты.

И волк, поджав вдруг хвост, послушно, как собака, уходит в другую комнату.

Показывается хозяин — молодой доктор Мокровский. Мы знакомимся. Доктор — энтузиаст советского Севера — влюблен в Север.

Он подобрал маленького волчонка в тундре и воспитал его. Доктор собирается воспитать еще двух волков, научить их ходить в нартенной упряжке, чтобы затем после окончания срока своей работы на Севере, поехать на волках в Якутск, как ездил за невестой сказочный чукотский герой Рольтыиргин.

Вася — крупный переярок. Ему около году. Заслышав голос хозяина, он раболепно жмется к самому полу и ползет на брюхе, выражая этим преданность своему хозяину-кормильцу и воспитателю. Как-то странно видеть волка, которого кормит человек — его постоянный враг.

Вася таскает поноску, знает свою кличку, дружит с собаками, ладит и играет с ними, как с волчатами. Щенок «Пират» играет с волком, а собака «Венерка» даже кусает иной раз Васю, и тот… молчит.

У самого дома две якутские собаки. Доктор подзывает к себе «Хаймута», прибежавшего с горы. «Хаймут» ведет полудикую жизнь. Его кормят собственные ноги. Не побегаешь, — не поешь. Здесь и лошадь, и коровы, и олени на подножном корму.

Доктор Мокровский не только лечит, он обучает медицине молодых якутов и якуток. К нему охотно идут на прием жители далеких станков — таежные люди. Якуты знают, что они встретят в больнице приветливого врача, радушного хозяина, большого мастера своего дела.

Ночью вместе с доктором любуемся северным сиянием. Оно протянулось лентой по всему небу, осветив ночной Верхоянск. Такого сияния я не наблюдал даже на Мурмане, где они особенно красивы.

На улицах города слышен волчий вой. Это воют ручные волки, воспитанные верхоянцами. Раскатисто гремит унылая волчья песня.

Наутро Верхоянск затянуло густым туманом. Над лошадьми, обросшими густой шерстью, облако пара. Под полозьями певуче скрипела утоптанная ветром дорога.

Впереди — Верхоянский хребет, водораздел между бассейнами Яны и Лены.

Поднимаемся в гору пешком за нартами. Ветер поработал в тайге, повыкорчевал деревья. На десяток километров валяются лиственицы, распустив веером свои омертвевшие корни, похожие на морские звезды огромных размеров.

Нарты бегут по Ямской Якутии. Быть может, через некоторый отрезок времени этот тракт будет гигантской улицей индустриальной Якутии и, подобно Москве, здесь протянутся якутские — ямские улицы. Первая, вторая, третья, четвертая Ямские — по теперешним трактам Якутии.

Мы спускаемся на юг от нижнеколымской широты. Доктор Мокровский провожает меня немного. Волк хорошо тянет его легкую нарту. Но, завидя след зайца, непременно сворачивает по следу. Доктору стоит много усилий вернуть волка на дорогу.

Близок Верхоянский перевал Тукулан. Верхоянский хребет имеет крутой склон к долинам Лены и Алдана, иногда почти в виде отвесной стены. Нечто подобное мы увидим в Тукулане. Так обещают мне ямщики.

На столе теньюрэхской почтовой станционной юрты вывешено объявление управления связи Якутской республики:

«Настоящим ставлю в известность проезжающих с почтой пассажиров и почтальонов, что ввиду наличия на прогоне большого, крутого, горного хребта, требовать перевозки через таковой в ночное время ввиду опасности для проезжающих и оленей воспрещается».

Теньюрэх стоит в лесу и окаймлен крутосклонными горами. Горы голубеют снегами, и издали кажется, что это облака застилают горизонт. Поднимаемся все выше и выше. Подъем некрутой, и олени берут его бодрым шагом.

И вот гребень перевала. Камни насупились под снеговыми шапками. Много страшного и чудесного рассказывали мне ямщики о Верхоянском перевале, уснащая рассказы чертовщиной. Но перевал не кажется страшным, чему, вероятно, благоприятствует ясная солнечная погода.

С вершины вниз круто бежит дорожка, по которой сойдут сначала наши нарты, а за ними и я с ямщиком. В гололедицу здесь, наверное, действительно опасно.

Ямщик останавливает оленей. Он спокоен. Спокойны и олени. Покурив перед спуском, ямщик взбирается на высокий камень и оттуда, как с капитанского мостика, оглядывает дорогу: не оголился ли где путь, не торчат ли опасные камни из-под снега? Ямщик подпрягает оленей позади нарты вместе с запасными. Сейчас олени будут лишь тормозить спуск нарт, не давать им разогнаться.

Снимаю кухлянку, чтобы легче было спускаться. Иду по податливому снегу, торможу палкой, как Атык некогда остолом тормозил бег своей нарты. Инеем расцвечена моя рубашка, выделанная из пыжика. Жарко. Откидываю на спину малахай. Ямщик уже спустился вместе с нартами и раскатисто-громко приглашает меня к себе. Далеко внизу виднеются у нарт олени, маленькие, будто собачки.