Александр Пушкин и его время - Всеволод Иванов

Так занести руку на содержание тысячетлетней веры человечества могли только гиганты творчества и мысли — Гёте и Пушкин.

Отрицание Пушкина абсолютнее, бесконечно сильнее, страстнее, честнее отрицания Вольтера, этого кумира русского дворянства, иронически посмеивавшегося по адресу бедных духом попов да хохотавшего над простаками.

Пусть мелочи кишиневской жизни вьются над поэтом досадной мошкарой, но обряды говенья закончены как положено — биографы располагают заверенным списком верующих, бывших у святой исповеди и причастия в такой-то церкви, в нем среди других значится и имя коллежского секретаря Пушкина. Но раздражение, одинокий гнев поэта против пошлости все нарастают… В том же великом посту поэт, хохоча, учит генеральского попугая неприличным молдаванским словам, и тот блещет своим искусством на пасхальном приеме у наместника в присутствии архиепископа Дмитрия.

И Пушкин пишет элегическое послание В. Л. Давыдову, пытаясь восстановить ускользающее:

Тебя, Раевских и Орлова,И память Каменки любя,Хочу сказать тебе два словаПро Кишинев и про себя.

Холод и горечь хлещут из каждого слова этих стихов.

Орлова в Кишиневе, конечно, нет! Он в Киеве. Ведь Орлов — «обритый рекрут Гименея, под меру подойти готов…». Раевские сидят за бутылками, ночи проводят «в беседе шумной…». Это они, друзья, а может быть — и нет.

А что он, поэт? Острая ирония в каждом слове. Одиночество:

Я стал умен, я лицемерюПощусь, молюсь и твердо верю,Что бог простит мои грехи,Как государь мои стихи.

Поэт мечется в Кишиневе, как обложенный зверь…

Говеет Инзов и намедниЯ променял парнасски бредниИ лиру, грешный дар судьбы,На часослов и на обедни,Да на сушеные грибы.

Он причастился — и что бесит здесь Пушкина? Жизнь утоптала его в одну массу со всеми… Он мирится? Нет! изнемогает, но не мирится! И снова блестки иронии, а может быть, слез:

Однако ж гордый мой рассудокМое раскаянье бранит,А мой ненабожный желудок«Помилуй, братец, — говорит…

Стихи шутливые, но автору не до шуток…

…Еще когда бы кровь ХристоваБыла хоть, например, лафит…Иль кло-двужо, тогда б ни слова.А то — подумай, как смешно! —С водой молдавское вино».

Мир Кишинева разбит, нужен новый, свободный мир, о котором пока остается только, пожалуй, мечтать… И поэт мечтает о Каменке, о Давыдовых.

Но я молюсь — и воздыхаю…Крещусь, не внемлю сатане…А всё невольно вспоминаю,Давыдов, о твоем вине…Вот эвхаристия другая,Когда и ты, и милый брат,Перед камином надеваяДемократический халат,Спасенья чашу наполнялиБеспенной, мерзлою струейИ на здоровье тех и той[7]До дна, до капли выпивали!..

Об интересе поэта к политике свидетельствует его письмо, отправленное немедленно по возвращении в Кишинев В. Л. Давыдову в Каменку, вероятно после беседы с И. П. Липранди.

Письмо написано в несколько ажитированном тоне, но по-деловому и излагает подробно происшествия, следствия коих будут важны для «всей Европы».

«Греция восстала и провозгласила свою свободу… — пишет Пушкин и очень точно аргументирует это сообщение: — 21 февраля генерал князь Александр Ипсиланти с двумя из своих братьев и с князем Георгием Кантакузеном — прибыл в Яссы из Кишинева, где оставил он мать, сестер и двух братий. Он был встречен тремястами арнаутов[8], князем Суццо и русским консулом и тотчас принял начальство города. Там издал он прокламации, которые быстро разлилися повсюду — в них сказано, что Феникс Греции воскреснет из своего пепла, что час гибели для Турции настал и проч., и что Великая держава одобряет подвиг великодушный! Греки стали стекаться толпами под его трое знамен, из которых одно трехцветно, на другом развевается крест обвитый лаврами, с текстом сим знаменем победиши, на третьем изображен возрождающийся Феникс. — Я видел письмо одного инсургента; с жаром описывает он обряд освещения знамён и меча князя Ипсиланти, восторг духовенства и народа и прекрасные минуты Надежды и Свободы….

Восторг умов дошел до высочайшей степени, все мысли устремлены к одному предмету — к независимости древнего отечества. В Одессах я уже не застал любопытного зрелища: в лавках, на улицах, в трактирах — везде собирались толпы греков, все продавали за ничто свое имущество, покупали сабли, ружья, пистолеты, все говорили об Леониде, об Фемистокле, все шли в войско счастливца Ипсиланти…. Сначала имел он два миллиона. Один Паули дал 600 тысяч пиастров с тем, чтоб ему их возвратить по восстановлении Греции. 10000 греков записались в войско.

Ипсиланти идет на соединение с Владимирско[9]. Он называется Главнокомандующим северных греческих войск и уполномоченным Тайного Правительства. Должно знать, что уже тридцать лет составилось и распространилось тайное общество, коего целию было освобождение Греции», — сообщает Пушкин и заканчивает письмо так:

«Важный вопрос: что станет делать Россия; займем ли мы Молдавию и Валахию под видом миролюбивых посредников; перейдем ли мы за Дунай союзниками греков и врагами их врагов? Во всяком случае буду уведомлять—».

Пушкин обещает и впредь «уведомлять» своих друзей о политической обстановке, но в то же время внутреннее историческое чутье его не оставляет. Оно тонко звучит не в этом «уведомлении», а именно в последней строфе послания В. Л. Давыдову, где звенит минорная нота: да, мы выпивали и за «тех» и за «ту», но положение меняется:

Но те в Неаполе шалят,А та едва ли там воскреснет…Народы тишины хотят,И долго их ярем не треснет.Ужель — надежды луч исчез?

Пора волнений в крови, пора впечатлений миновали, подходила пора оценок, решений и дел.

Глава 10. Кишиневский литератор

В это же время по возвращении из Каменки изменяется служебное положение самого Пушкина в кишиневском обществе и в канцелярии наместничества: по представлению генерала Инзова граф Нессельроде «наложил резолюцию», и Пушкин, чиновник Коллегии иностранных дел, числящийся в командировке в Кишиневе, стал теперь по «третям» получать положенное ему «жалованье» в 700 рублей в год.

Таким образом, Пушкин оказался для остальной канцелярии Инзова своим братом, человеком тоже «двадцатого числа»[10]. Однако это же и прикрепило его к канцелярии.

Как чиновнику на окладе, Инзов дает ему и постоянную работу — командировки — отъезды из Кишинева, поручения. Пушкин переводит с французского молдавские законы.

Пушкин заводит знакомства, входит в кишиневское общество. Он сошелся с чиновником наместничества Н. С. Алексеевым, обязательным, умным и добрым человеком, — познакомил их еще генерал Орлов. У Пушкина и у Алексеева по Петербургу и Москве нашлись и другие общие знакомые.

Алексеев ввел Пушкина в дом одного из местных воротил, коренных магнатов — Егора Кирилловича Варфоломея, богатого молдаванина, генерального откупщика всего края, члена Верховного гражданского суда Бессарабии. Дом у Варфоломея был прекрасный, но небольшой, и по случаю посещения Кишинева Александром Первым этот богач пристроил огромное помещение — род залы, где и принимал царя. В этой зале на вечеринках Варфоломея плясал весь международный Кишинев, гремела музыка — играл оркестр Варфоломея из крепостных цыган, передняя была полна вооруженных до зубов арнаутов. Такой арнаут подымал ковровый занавес, закрывавший вход, и гостю открывалась большая зала с патриотической росписью на стенах. Вправо, влево тоже занавесы, зеленый и красный, отделяли часть залы, за занавесами стояли диваны. Здесь гостей встречала хозяйка в модном европейском платье, поверх которого неизбежное «фармеле» — шитая золотом яркая безрукавка.

Гостя усаживали на диван, и арнаут в лиловом бархате, в кованой серебряной или золоченой броне, в чалме из турецкой шали, с ятаганом за шелковым поясом, держа наготове в левой руке кисейный, тканный золотом платок, чтобы обтереть янтарь мундштука, подавал гостю раскуренную трубку, такую длинную, что она упиралась в пол, и под пяту чубука на пол ставил блюдечко. Гость сидел, курил, беседовал, с хозяйкой.

Перед гостем неслышно возникала цыганка — яркая шаль перетянута через левое плечо, обвита вокруг стана. Цыганка подносила «дульчецы» — восточные сласти и холодную воду в стакане. После сластей декоративный арнаут предлагал обязательный кофе в крошечной фарфоровой чашечке, вставленной в другую — в серебряную. Горячий кофе смолот в пыль, без гущи, сварен крепчайше!.. Гости и хозяйка, сидя на диване, потягивают кофе, курят, обмениваются любезностями.