«Срубленное древо жизни». Судьба Николая Чернышевского - Владимир Карлович Кантор

для того, чтобы посидеть вместе с нею); у мужа на рукаве оторвалась пуговица, он просит жену пришить ее – Габриэль отвечает, что завтра позовет швею» (Чернышевский II, 368–369) и т. п. Так была построена и его жизнь: он, не разгибаясь в своей комнате, писал, читал верстку, правил, а О.С. принимала гостей и, когда появились деньги, ездила кататься на пролетках. Но он все равно любил ее. Приведенные мною слова – это своего рода проговорка, обнаружение подсознательного.

Он любил свою красавицу-жену, несмотря на ее легкомыслие, и старался приятелям и знакомым показать ее привлекательные черты. Поначалу Чернышевские жили весьма скудно, дорожа каждой копейкой, из 40 рублей, получаемых в месяц за уроки в корпусе, большая часть уходила на стол и квартиру. Всего только два раза побывали они в театре в первый год своей петербургской жизни. Из университетских друзей Чернышевского посещал его Михаил Ларионович Михайлов, поэт и большой повеса. Ольга Сократовна совершенно вскружила ему голову, он написал ей в альбом стихотворение «Портрет», но так, чтобы был понятен платонический характер его восхищения:

У нее, как у Хитаны,

Взор, как молния, блестит,

Как у резвой польской панны

Голос ласково звучит;

Как у юноши от раны,

Томен цвет ее ланит.

Есть возможность не влюбиться

В красоту ее очей,

Есть возможность не смутиться

От приветливых речей;

Но других любить решиться

Нет возможности при ней.

Приведу подлинник стихотворения, переданный автору 23.10.2015 г. в музее Н.Г. Чернышевского.

В августе Чернышевские переехали в квартиру Введенского на Петербургской стороне, близ Тучкова моста. Введенскому, у которого было трое детей, квартира эта стала тесна, и он перебрался на другую.

Михаил Ларионович Михайлов (1829–1865), поэт и переводчик

Отцу Чернышевский писал 16 ноября 1854 г.: «Я почти нигде не бываю, кроме как у людей, к которым приводят дела – у Краевского и Некрасова, которые доставляют возможность жить, и оба любят меня, если не за другое что, то за точность в исполнении того, что нужно, всегда к сроку; потом у Срезневского и Никитенки, чтобы не разрывать связей, которые могут пригодиться. На днях отдаю свою диссертацию на утверждение факультета; теперь есть средства напечатать ее» (Чернышевский, XIV, 276). Жизнь Чернышевских в первые два года их пребывания в Петербурге шла не очень шумно, скорее уединенно. Каждый месяц Чернышевскому необходимо было написать не менее 120 страниц: кроме статей и рецензий в «Отечественных записках» и «Современнике», регулярно печатались в «Отечественных записках» переведенные для этого журнала романы и повести с английского (скажем, огромные романы Диккенса).

По заведенной им системе, в первую половину месяца он обычно читал то, о чем надобно было писать, а во вторую половину – писал. Лишь иногда позволял он себе отдохнуть день-другой в начале нового месяца, закончив всю необходимую работу по журналу. В такие дни ездили они с Ольгой Сократовной куда-нибудь за город: либо в Павловск, либо в Екатерингоф. Здесь мне хотелось бы еще раз обратить внимание читателя на полный его отказ от молодежных выходок, от молодежной бравады. 21 сентября 1853 г. он писал отцу: «Я не имею ни времени, ни охоты развлекаться чем бы то ни было. У меня со времен женитьбы нет никаких мыслей и желаний, кроме тех, какие бывают у пятидесятилетних людей; я решительно стал немолодым человеком по мыслям, и от молодости остается во мне только одна неопытность, больше ничего. Мне скучны даже разговоры, какие бы то ни было, кроме деловых разговоров; у меня нет охоты видеться с кем бы то ни было, кроме нужных для меня людей. Ко всему, кроме семейной жизни, у меня пропало расположение» (Чернышевский, XIV, 242).

При этом в каждой своей даже небольшой статье он высказывал и доказывал те взгляды, которые он уже выработал и которые проводил всю жизнь. Как позже писал Н.В. Шелгунов: «Белинский складывался и формировался на глазах своих читателей и умер, не окончив развития. Чернышевский выступил готовым публицистом и сразу установил свой тон»[103]. Что же это был за тон? Попробуем посмотреть на рецензии по поводу перевода «Поэтики» Аристотеля, в которой он не только показал себя знатоком античной философии, древнегреческого языка, но уже высказал взгляды, которые развивал с некоторыми вариациями и в диссертации и в больших циклах своих статей. Он писал отцу 10 октября 1854 г.: «Кроме того, мною написана статья об Аристотелевой пиитике, помещенная в № IX “Отеч. записок” в “Критике”» (Чернышевский, XIV, 271).

Платон и Аристотель как программные фигуры современности

Чтобы легче войти в проблематику статьи, начнем с ошеломленных откликов переводчика и комментатора Ордынского: «…Статья “От. Зап.”, – писал Ордынский, – заслуживает (с некоторой стороны) внимания: она лучше многих характеризует то, что у нас теперь часто слывет под именем ученой критики. В ней, как и во многих так называемых критических статьях, и посторонних разглагольствований достаточно (если же собрать все, что сказано собственно о моей книге, то едва ли выйдет полторы страницы), и разных намеков, для немногих понятных, довольно, и ученой важности изобильно. Словом, все есть, кроме дела. Особенно же отличается она непостижимым равнодушием, можно сказать – бесчувственностью к истине. Эта болезнь, к сожалению, действует в настоящее время эпидемически. Для предохранения тех, которые не подверглись еще ей, я решаюсь сказать несколько слов о статье “От. Зап.”. Сама по себе она не стоит ответа»[104].

Дальше в заметке Ордынского шли уверения, что рецензент конечно же не читал его книги («Нет, не читал! Это по всему видно. Может быть, перелистывал, но читать не читал»[105]), иначе не назвал бы его, Б.И. Ордынского, толкование Аристотеля «личным» и «оригинальным». Это возмутило автора, специалиста в области древнегреческого языка и словесности:[106] «Можно ли было думать, что кто-нибудь из пишущих в каком бы то ни было журнале не знает, какое мнение называется личным, оригинальным? Рецензент “От. Зап.” этого не знает. Объясним же ему. Личным называется мнение, только пишущему и говорящему принадлежащее; оригинальным, которое резко от других отличается. Мое мнение о “Пиитике” Аристотеля не отличается от мнений знаменитого Лессинга, Германа, Раумера, Еггера, Дюнцера и других, – высказано было и у нас, лет двадцать тому назад, С.П. Шевырёвым; а рецензент “От. Зап.” называет его личным, оригинальным!.. Мой взгляд на “Пиитику”, в сущности, ничем не отличается от Дюнцерова; мое