Сад вечерних туманов - Тан Тван Энг

Прежде чем мы сели за стол, он провел меня по своему жилищу, выстроенному в стиле традиционного японского жилья с широкой верандой (Аритомо называл ее энгава), охватывавшей дом с фронтона и по бокам. Комната, где он принимал гостей, находилась в передней части дома. Спальни располагались в восточном крыле, а кабинет хозяина – в западном. В центре – дворик с садом камней. Все эти разные части соединялись крытыми сверху, но открытыми с боков дорожками. Изгибы и повороты создавали представление, будто дом больше, чем на самом деле. Тот же прием, который Аритомо использовал, разбивая свой сад. Все комнаты выходили на веранду. Всего одну уступку горному климату сделал хозяин: раздвижные двери были застеклены. Можно было, сидя в домашнем тепле, любоваться садом даже в самые холодные дни. Скудость украшения усиливала мерцающую пустоту полов из кедра. В гостиной стояла складная ширма, расписанная тюльпанами, их было целое поле, крытые золотом цветы мерцали в тени. В одном углу бледно светилось известняковое изваяние Будды седьмого века: торс с отбитыми руками и головой.

Обед мы завершили чайником зеленого чая на веранде. Был конец недели, и я чувствовала, как садовником овладевает лень, он не спешил вернуться в сад. Где-то вдали прогрохотал гром. Явился Кернильс и потерся об Аритомо. Поглаживая кота, он стал рассказывать мне о дворцовых садах, в которых работали его предки, о том, как, помогая содержать их, он поддерживал традиции, заложенные его семьей.

– Вы должны съездить, посмотреть их, – произнес он.

– Дворцовые сады? Я бы с удовольствием.

Взгляд его сделался отрешенным, и на какой-то миг я решила, что он теряет зрение. А он перечислял:

– Тодай-дзи. Тофуку-дзи. Сад у пруда в Йодзу-индзи. И, конечно же, Тенрю-дзи, храм Небесного Дракона, сад, в котором впервые за все время были использованы приемы шаккея.

– Шаккей?

– Заимствованный пейзаж.

– Заимствованный? Не понимаю.

Применяли его четырьмя способами, объяснил он: «энсаку» — отдаленное заимствование, включение гор и холмов в виды сада; «ринсаку» – использование видов, имевшихся у соседа; «фусаки» — заимствование из окружающей местности, и «гёсаки» — отображение облаков, ветра и дождя.

Я поразмышляла над сказанным и изрекла:

– Какая-то форма обмана, и ничего больше.

– Любая сторона создания сада есть форма обмана, – ответил он, и приглушенность его голоса эхом неискренности отразилась в его глазах.

Минуту-другую мы хранили молчание. Потом он взял оловянную чайницу и, набрав ложечку заварки, сыпанул ее в чайник.

– Какая красивая, – сказала я, указывая на чайницу: размером с кружку, с длинным изящным горлышком, та со всех сторон была покрыта гравированными бамбуковыми листьями.

– Это подарок Магнуса. – Аритомо закрыл крышку, и та беззвучно заскользила на место, выдавливая наружу весь попавший внутрь чайницы воздух.

– Что скажете о чае?

– Он горький, – ответила я. – Но мне нравится, как он вяжет мне язык.

– «Благоухание одинокого дерева». Выращен на небольшой плантации под Токио, высоко в горах – она напоминает мне Камеронское нагорье.

Он обратил взгляд в себя.

– Когда я был молодым, мы уезжали туда летом, когда становилось слишком жарко и влажно для моей матери. Мой отец дружил с владельцем плантации.

Я отрезала кусок лунного пряника Эмили и подала ему со словами:

– В ту ночь в Маджубе, когда мы собирались домой, вы сказали что-то про «заимствование лунного света»…

На мгновение вид у него стал озадаченным.

– А-а! Хай[158], это один поэт так сказал, прежде чем отойти в мир иной. В своем стихотворении о смерти.

Начался дождь.

Появился А Чон и поставил на стол две миски супа из птичьих гнезд. Аритомо любил гнезда саланган[159] и ел их раз в неделю. Из них либо готовили суп, либо (что мне было больше по вкусу) подавали охлажденными в чашах с сиропом из горного сахара и травами. Он верил, как верили и многие китайцы, что гнезда полезны для здоровья, понижают внутреннюю температуру тела и смягчают боль от артрита. Отыскать эти гнезда, созданные из прядей твердевшей на воздухе слюны быстрокрылых птичек, можно было только очень-очень высоко на стенах известковых пещер. Немногие могли позволить себе частенько лакомиться таким деликатесом.

Он вытряхнул из пузырька пилюлю и проглотил ее с ложкой супа.

– Это зачем?

– Кровяное давление. Считается, что и в этом птичье гнездо помогает.

Мне как-то не верилось, что жизнь тут была уж очень напрягающей для него, но я промолчала и доела суп.

– Сколько требуется времени, чтобы стать искусным садовником в Японии?

– Пятнадцать лет. Самое меньшее. – Аритомо улыбнулся. – У вас ошарашенный вид. Так было в давние времена. Тогда одно ученичество длилось обычно четыре-пять лет. – Он покачал головой. – Требования упали, как и во всем остальном.

– Все равно… пять лет – это долго.

Память тенью пробежала по его лицу, словно уходивший за гору дождь.

– Мой отец стал учить меня, когда мне было пять лет, – заговорил он. – В мой восемнадцатый день рождения он подарил мне сумку, полную альбомов для рисования, и столько денег, чтобы хватило за шесть месяцев пройти пешком весь Хонсю. «Лучший способ учиться – это наблюдать природу. Рисуй то, что видишь, что волнует тебя. Возвращайся, только когда начнет падать зимний снег», – сказал он мне.

– Сурово он с вами обошелся.

– О, я тоже поначалу так думал! – воскликнул Аритомо. – Только те шесть месяцев стали счастливейшим временем в моей жизни! Я никому ничего не был должен, никаких обязанностей. Я был свободен.

Он ночевал с рисоводами и дровосеками. Он укрывался в шалашах из травы, когда шли дожди, просился в храмы на ночлег, молил о миске риса и чашке чая. День за днем он смотрел на сельский пейзаж меняющимся взглядом.

– Сущие мелочи заставляли меня останавливаться, приглядываться, рисовать, проникаться чувством: свет, пронизывающий пушистые цветы в зарослях травы на лугу, кузнечик, скакнувший с камня, цветок в форме сердца среди листвы бананового дерева. Даже молчание дороги останавливало меня. Но как передать тишину в рисунке на бумаге?

В некоторых местах он путешествовал по тем же дорогам, по которым за двести лет до этого ходил поэт Басё[160] во время своих странствий по стране.

– Я чувствовал, что любуюсь теми же видами, которые он описал в своих дневниках. Бывали дни, когда я не встречал в пути ни единого человека. Я выбирал долгие, трудные дороги в обход – только затем, чтобы попасть в знаменитую долину или побывать в монастыре на вершине горы. Я жил в разные времена года и, подобно траве и деревьям, менялся с ними – от лета до осени. Когда год подошел к концу, я направился к дому, следуя за облаками, несшими первый зимний снег. Мацу, наш привратник, сразу даже не узнал меня. Деньги у меня кончились еще за много недель до этого. У меня был вид нищего-попрошайки, но я сразу же пошел в кабинет отца. Достал из потрепанной в странствиях сумки свои альбомы с рисунками и положил ему на стол. Отец перелистал несколько первых страниц и окинул меня долгим-долгим взглядом. Во мне зашевелилось подозрение, что я разочаровал его. «Остальное мне смотреть незачем, – сказал отец, глядя мне прямо в глаза. – Когда придет весна, ты начнешь работать младшим садовником в дворцовых садах».

Некоторое время Аритомо пристально глядел на меня.

– То была самая длинная из всех пережитых мною зим. Я никак не мог дождаться, когда она кончится. Мне было девятнадцать лет, когда я стал одним из садовников императора, – сказал он. – Случалось, в дворцовых садах я видел его сына, наследного принца Хирохито. Я был всего на год его старше.

– Вы когда-нибудь говорили с ним?

– Он был увлечен биологией моря и хорошо в ней разбирался. Однажды он спросил меня, знаю ли я что-нибудь об этом. Я ответил ему, что я простой садовник.

Я взглянула на свои руки и подумала о том, как Аритомо разговаривал с человеком, причинившим мне столько боли и навлекшим на меня столько утрат.

– Хирохито было двадцать пять лет, когда он стал императором, – продолжал Аритомо. – К тому времени у меня уже сложились взгляды на то, как создавать сады. Я знал, чего хотел и что для сада правильно. Некоторым старым садовникам я не нравился, только они ничего не могли со мной поделать. Я был очень талантлив. Я не похваляюсь: я был талантлив. И я нравился императору, ему нравились мои замыслы. Я быстро вырос в чинах среди дворцовых садовников. Я женился на Асуке.

Он указал на мою чашку:

– Этот чай с плантации ее отца.