Позабудем свои неудачи (Рассказы и повести) - Михаил Городинский

углу палаты, моя толстая восемнадцатилетняя пэтэушница. Мне не хватило духу сказать прежде: это она тогда призналась, что даже не разглядела его в темноте.

Вечером я ждал Тимофея, он ведь обещал сказать мне самое главное, но не пришел. Из кухни с утра несло рыбой, и у Тимофея были дела поважнее, чем слова, чем свидание со мной, пусть прощальное. Вдобавок к тому времени я уже принял решение. Я прекрасно сознавал, сколько воли, собранности, артистизма мой план потребует. Например, чего стоит делать вид, будто ходить на горшок для тебя сложнее, чем для них, что их сказки представляют для тебя интерес, или, например, не гнать взашей родню, которая будет каждый год приходить и свински напиваться в твой день рождения. Но и другого выхода, мести более безобидной— для них, для себя — я придумать не смог. Если судьбе самой не угодно было поместить меня сразу в какую-нибудь тихоидиотскую комнату под замком, то почему бы не использовать дарованный мне разум и не исправить ошибку? С говорильней я решил так: первое слово — «ма ма» они услышат от меня не ранее тридцати. «Ба-ба» — я скажу им лет в сорок, сорок пять. «Дай!» — к шестидесяти. Если, конечно, обстоятельства политические, экономические, экологические не внесут в эти планы свои коррективы. Что касается их всеобщего пароля «бля!». . коли уж выпало жить, его придется использовать почаще, не скупясь, с самого начала. Надеюсь, пароль будет мне удаваться, ведь я узнал его раньше пения птиц, шума деревьев, журчания ручьев, морского прибоя, раньше музыки, раньше всех звуков нежности и любви.

Ночью накануне выписки я отправился к ней, и она кралась мне навстречу длинным холодным коридором. Никто не знал о нашем свидании посреди шорохов, храпов, чьих-то слез, буханья железа, дождя за окном, далекого протяжного гудка, исторгнутого Наружен в тяжком хмельном сне. Мы что-то говорили друг другу — смешное, дурацкое, совсем дурацкое, чудесное, хохотали над спящей нянькой, колдовали над ее сморщенными пятками, обнимались, целовались, танцевали — под буханье металла на крыше, курили какую-то лекарственную травку, бережно передавая друг другу косячок, и болтали, болтали, точно и она знала, как не скоро мы встретимся еще. «Стебок ты мой сладенький», — сказала мамка под утро, и зелень глаз ее беспечальна была.

я сказал все, даже больше, так уж вышло. Мне повезло, меня не оставят. Вот-вот меня понесут вниз, там уже ждут не дождутся баба Тоня и прабаба Вера-о них поведала мне ночью мамка, потешно показывая, как одна засыпает у телевизора, а другая хлебает из блюдца горячий чай, гудя и отдуваясь. Жить мы будем вчетвером. Бабе моей Тоне — тридцать четыре года, она кассирша в бакалее. Прабабе Вере — пятьдесят восемь (то есть уже через пару лет она скажет «дай»). Она стрелок охраны (то есть в темноте видит как раз хорошо). Перед встречей — особенно с Верой — я слегка волнуюсь. С ружьем она придет или без? Вопросов хватает, но теперь самое время замолкнуть, привести наконец в порядок свои мысли, чувства, согнать с лица тень размышлений, пришедшихся на период между двумя рождениями, повторить пароль.

МАРИЯ (опыт воспоминания]

Древние не додумались до роскоши очковых линз, и окулярами моей тетушки Новое время яростно берет реванш: тут минус восемь, девять, десять, наконец двенадцать, четырнадцать. Это позволяет ей отчетливо видеть мир, а тому, в свою очередь, также отчетливо видеть ее глаза — небольшие, раз и навсегда вытолкнутые каким-то удивлением вперед. Веки красные, натруженные, влажные. Цвет зрачка темный, глубокий.

Зрение ухудшалось. Разговоры об очках, о новых очках более сильных, о второй паре очков — ее надо заказать, ее все еще надо заказать, очки заказаны! очки надо забрать из мастерской, никак не забрать очки; потом о новых очках и о новой второй паре. Дубликат очков был ее главным завоеванием, кажется, за другими дарами Мария к цивилизации не обращалась.

Однажды она забыла вторую пару очков дома. Мы живем на даче у залива, выходной, я гоню на футбольную поляну. Мария, приехав из города, идет к нам со станции, ее взгляд не переходит черты, которую страх оступиться чертит перед собой. Она вскидывает на звук глаза. Наклонив велосипед, не перелезая для экономии времени через раму, я подставляю себя тетушке. Всегда целует в губы, целует с упоением, присваивает целиком, пресекая попытки увернуться, сачконуть, подставить щеку. В то июльское утро она целует дольше и крепче обычного, не желая оторваться от моей шеи, груди, потерять опору, и нынче, вспоминая, догадываюсь, что причиной той особенной страсти были вторые, очки, которые она забыла дома.

Она часто оставалась у нас ночевать, ей стелили на веранде, она спала на спине, солдатиком, натянув к подбородку одеяло, но в ту субботу заторопилась домой и, несмотря на уговоры матери и раздражение отца, — почему-то он усмотрел здесь каприз и упрямство, не разрешая себе понять, что эти-то крохи и составляли ее свободу, — засветло пошла на электричку.

Мария закончила два института, оба с отличием. Она была обязана кончить их с отличием, четверка в одном из дипломов не знала бы покоя, жаждала бы себя уничтожить, смыть досаду, ошибку.

Заплетаю ей косички, два банта, протаскиваю ее в коричневое школьное платье с плиссированной юбкой, сажаю за первую парту. Забываю сложить аккуратным отличницким уголком ее руки, это она делает сама.

Еще только разворачивается вопрос, а ее рука остреньким парусом уже стоит над партой.

Я вижу этот класс впервые. Я тяну предмет, название которого время от времени забываю. Еще не рассеялся конопатый туман задних парт, но уже ясно, что тонконосая девочка с характерными подглазьями, поймавшая мой взгляд и робко, но с цепким знанием, как это для нее необходимо, предлагающая свой, будет иметь диплом с отличием. Возможно, два диплома. Закон моей профессии запрещает смотреть на девочку дольше, чем на других детей, я вспоминаю об этом формальном праве и чувствую облегчение. Листаю классный журнал, нахожу последнюю страницу. Вот. Мэре. Ее зовут Мэре. Где путешествовали ее родители, выбирая имя? Что видели перед собой? Какие кущи? Родители, чьей Торой и Талмудом были книга «Как закалялась сталь» и роман о раскулачивании на Дону? Они полагали, что их девочка пойдет в хедер, там ее примут в октябрята, потом в пионеры? Они знают, что такое хедер? Они знают,