Классик без ретуши - Николай Мельников

Это же обвинение, пусть и высказанное менее категорично, прозвучало в разгромном отзыве Кингсли Шортера <см.> и в рецензиях некоторых английских критиков. Так, Джиллиан Тиндэл, писавший о том, что «Ада» лишена «драматического интереса», обнаружил в ней «время от времени появляющуюся порнографию» (Tindal G. King Leer // New Statesman 1969. 3 October. P. 461). Другой английский рецензент, Деннис Джозеф Энрайт, весьма низко оценивший роман Набокова: «Для меня совершенно очевидно, что великий дар был растрачен на ничтожные цели, гора родила мышь», — подобно Тиндэлу, воспринял некоторые эпизоды романа как «изысканно украшенную порнографию». Заявив о том, что «Ада» порой читается как пародия на порнографию XIX века, Энрайт усомнился при этом, есть ли принципиальная разница «между порнографией и пародией на нее, исключая то, что некоторым больше нравится последнее — почти точно так же, как находившимся на службе у государства палачам стародавних времен, имевшим обыкновение насиловать своих девственных клиенток перед тем, как обезглавить их» (Enright D. J. Pun-Up // Listener. 1969. 2 Оctober. P. 457).

Вообще, автору «Ады» изрядно досталось от придирчивых английских критиков. Пожалуй, лишь один анонимный рецензент из литературного приложения к «Таймс» дал уклончиво-обтекаемый отзыв: «"Ада" — самый «Набоковский» из его романов, идиллия аристократического инцеста, расцвеченная таким несметным количеством словесных забав, что могло бы с лихвой заполнить трюмы океанского лайнера. Чтобы оценить эту книгу полней, необходимо владеть английским, французским и русским языками, иметь основательные знания в области ботаники и энтомологии, быть склонным к разгадыванию анаграмм, а также запастись немалым терпением. (Что и говорить, книга эта не на идиотов рассчитана!) Заканчиваешь ее с восторгом, начиная читать с превеликим трудом. Эта книга не иначе как Ватерлоо для ее автора: не понятно только, Веллингтон он здесь или Наполеон…

Нельзя не признать за «Адой» как высокого уровня стиля, так и общей позиции изощренного формализма. Если бы литература была задумана как поле деятельности критики, то «Ада», как и "Поминки по Финнегану", могла бы оказаться на самом гребне европейской прозы. Как и "Золотой горшок", она трудна для чтения. Быть может, именно поэтому, истинные сторонники Набокова непременно сочтут ее шедевром мастера. Невежды, пожалуй, возропщут» (Nabokov’s Waterloo // TLS. 1969. 2 Оctober. P. 1121).

Остальные же рецензенты, сетуя на герметичность и зашифрованность набоковского романа (чья повествовательная ткань и впрямь чрезмерно перегружена всевозможными словесными шарадами, фривольными двуязычными каламбурами (вроде «мадам Кондор — con d’or»), лжеаллюзиями и нарочито искаженными цитатами), осуждая Набокова за безвкусное трюкачество и безоглядное упоение «радугой стилистических эффектов» (Brendon Р. Ор. cit. P. 35), расценили «Аду» как откровенную неудачу писателя. «"Ада" отвратительна, потому что являет собой образчик непрекращающегося эксгибиционизма» (Toynbee Ph. Too much of a good thing // Observer. 1969. 5 October. P. 34); «Несмотря на свою искусную сделанность (или благодаря ей), веселость и изредка встречающиеся места, исполненные тонкого психологизма и первоклассного юмора, это чрезвычайно растянутая, глубоко разочаровывающая и скучная книга, автор которой подлаживается под вкусы галерки и одновременно издевается над ней» (Seymour-Smith M. Beyond the pale // Spectator. 1969. Vol. 223. № 7372 (11 October). P. 477).

Характерно, что «эротический шедевр» Набокова был забракован даже теми критиками, кто прежде восторгался другими набоковскими работами. Например, писательница Мэри Маккарти, давняя знакомая Набокова, в свое время написавшая комплиментарную рецензию на "Бледный огонь", была настолько разочарована «Адой», что посчитала необходимым сделать полную переоценку всех набоковских произведений (McCarthy M. Exiles, Expatriates and Internal Émigrés // Listener. 1971. Vol. 86. № 2226 (November 25). P. 707–708).

Столь же строго подошел к «Аде» и Эдмунд Уилсон: «Что касается «Ады», то я просто не смог продраться сквозь нее. Первая глава — это разжиженные "Поминки по Финнегану". Остальное — вся эта беспорядочно перетасованная география, весь этот высокоинтеллектуальный эротизм, все эти полиглотские беседы, которые, когда их передают по-английски, оказываются совершенно банальными, — утомили меня так, как это редко удавалось Набокову. Это великолепие, которое стремится ослеплять своим блеском, но оборачивается не чем иным, как смертельной скукой» (Wilson E. Window on Russia. N.Y.: Farrar, 1972. P. 237).

Однако эти и другие критические выпады не могли умерить читательское любопытство и, пожалуй, еще больше подогревали интерес к набоковскому «эротическому шедевру». Не случайно уже в 1970 г. лондонское издательство «Пингвин» выпустило массовое, «мягкообложечное» издание «Ады», которое украсили полупародийные примечания ВИВИАНа ДАРКБЛООМа (анаграммированное Владимир Набоков), продолжавшего дразнить читателей столь же искусно, как и герой-повествователь Ван Вин.

Когда в 1995 г. «Ада» была переведена на русский язык,[124] в постсоветской прессе она вызвала столь же противоречивые отзывы, как и в англоязычной. К тому времени Набоков был признан бесспорным классиком мировой литературы и его репутация оказывала на многих отечественных рецензентов парализующее воздействие. Большинство «наемных убийц идей и репутаций» (как характеризовал литературных критиков бальзаковский Этьен Лусто) встречали обрусевшую «Аду» огульной хвалой, однако так неуклюже маскировали свое раздражение или разочарование, что их медовые комплименты отдавали полынной горечью.

Особенно показательны рецензии, поспевшие к выходу второго перевода "Ады".[125] В отзыве Михаила Новикова неумеренные славословия автору «несомненно великой книги» увенчались разоблачительным выводом. «Монтрейский старец со всем его показным высокомерием терпит поражение столь сокрушительное, что начинаешь думать — умница сам нарочно все и устроил довел «чистоту» своего искусства до абсолюта, чтоб продемонстрировать всю бесплодность этой надмирной позы (прозы)» (Новиков М. Игра в бисер перед свиньями // Коммерсантъ. 1996. 16 декабря. С. 13). Столь же двусмысленно отозвался об «Аде» и Андрей Гамалов: «<…> Самая большая, самая знаменитая и, может быть, самая главная книга главного сноба русской литературы — Владимира Набокова. <…> С 1966 по 1969 он заполнял свои пресловутые карточки, сочиняя самую откровенную и самую утонченную в мировой литературе историю любви. Ему было под семьдесят. Предположить, что в этом возрасте он еще сохранил ту силу желания, которой была продиктована «Лолита» и тем более «Волшебник» <…>, — невозможно. Оттого утонченность явно преобладает над откровенностью, а культурность — над зажигательностью. <…> Я думаю, что «Ада» — действительно лучший роман Набокова, во всяком случае, самый жестокий, и ежели бы хороший редактор с ним поработал и книга потеряла в весе хоть килограмм, был бы совсем шедевр» (Гамалов А. Ада как ад // Собеседник. 1997. № 2. С. 14). К этим «похвалам» критик присовокупил еще одно «твердое суждение», назвав четвертую часть романа — философский трактат Вана Вина "Ткань времени" — «чередой тяжеловесных софизмов, попыткой средствами языка, забалтывания, каламбура преодолеть невыносимый ужас исчезновения и превращения всего сущего» (Там же).

В отличие от М. Новикова и А. Гамалова, маскировавших критические шпильки дымовой завесой пышных славословий, критик Виссарион Ерофеев бил наотмашь: «"Ада" — один из самых антиэротичных, если вообще не фригидных романов Владимира Набокова: темпераментные соития гиперсексуальных Вана и Ады описываются им с холодным мастерством ученого-энтомолога, наблюдающего за совокуплением двух редкостных особей. Любви — в ее возвышенном понимании как бескорыстной самоотдачи и душевного родства — в «Аде» нет и в помине. Да и какая может быть душа у плоских картонных марионеток, дергающихся по указке всесильного кукловода, то и дело напоминающего читателю об условности, нереальности происходящего?

Автор «Ады» забыл или сознательно пренебрег основным правилом искусства: холодно отстраняясь от своих персонажей, всячески подчеркивая вымышленный статус описываемых событий, писатель не должен чрезмерно увлекаться. Полноценная игра требует серьезного, доверительного к себе отношения. Магия любой игры ведь в том и заключается, что мы бескорыстно, самозабвенно погружаемся в нее, прекрасно понимая: мы ИГРАЕМ. И только при этом условии мы получаем ни с чем не сравнимое наслаждение от волшебного самообмана игры. Этому же правилу должен следовать и писатель. Он обязан искренне верить в то, что послушные ему марионетки — живые люди, наделенные плотью и кровью, что все, о чем он рассказывает читателю, происходило на самом деле. Более того, он должен заразить этой верой и читателя. Без этого нет и не может быть литературы. Иначе выходит бездушный отлакированный уродец, рассудочная схема, а не трепетное, вечно живое чудо творческой фантазии и человеческого духа. Набоков же <…> уподобляясь старшему братцу Николеньки Иртеньева (вспомним соответствующие главы из "Детства"), ведет себя как «взрослый», у которого «слишком много здравого смысла и слишком мало силы воображения, чтобы вполне насладиться игрою», который не верит в нее и поэтому развязно дурачится, скрывая скуку и внутреннюю опустошенность» (Похороны Цезаря. Одноактное хулиганство с прологом и эпилогом // Волшебная гора. № 6. 1997. С. 407–408).