Голодная луна - Рэмси Кэмпбелл

Он начал рвать памфлет об Абраме и Исааке, каждую страницу на множество мелких кусочков. Он не смел ненавидеть Бога, но он ненавидел Гудвина Мэнна. Его мать не изменилась особенно за последнее время, если не считать ее постоянных рассуждений о Господе. Однако его отец изменился каким-то образом с того времени, как Гудвин Мэнн появился в городе, но Эндрю не хотел думать о том, как он изменился. Он не смог остановиться, когда его отец вошел в комнату.

— Не делай этого, сынок, — его отец собрал рваные клочки бумаги и выбросил все это в туалет, над которым висел плакат, гласивший «Бог любит Тебя». — Убери это, пока твоя мать не увидела, что ты натворил, а мы немножко прогуляемся. Ты не должен сидеть взаперти в такой прекрасный день, как сегодня.

— Пожалуйста, не могли бы мы пойти сегодня на ярмарку?

— Если ты не будешь называть это ярмаркой, ладно? Подожди немного, и я преподнесу тебе сюрприз.

Люди не должны иметь секретов друг от друга, если однажды они признались во всем Господу, разве Гудвин Мэнн не говорил об этом? Но на этот раз, когда они были на улице, его отец сказал:

— Я не вижу причин, по которым ты не можешь посещать церковь. Я возьму тебя с собой, и это вовсе не будет значить, что ты не подчиняешься своим родителям, своей матери. Хотя, все равно лучше не говорить ей об этом, чтобы она не расценила это по-своему.

Сын мясника катался на велосипеде вдоль Хай-стрит. Корзина на его руле была наполнена свежей почтой. Эндрю ужасно хотелось сделать это когда-нибудь: также прокатиться на велосипеде через весь город, посвистывая, а потом, убрав руки с руля, почесывать ими спину. Возможно, тогда его родители стали бы гордиться им.

Если он будет слушаться мать, то почему он не может попросить ее придти на церемонию украшения пещеры и полюбоваться его работой там? Иногда мысли тяжестью давили на него, казалось, что он пытается поднять груз мыслей, особенно когда люди были нетерпеливыми по отношению к нему. Он попытался подбирать слова так, чтобы не рассердить отца, когда они вместе пришли на Роман-роу.

— Я сначала разузнаю у миссис Вейнрайт, кто там в церкви, — сказал отец.

Миссис Вейнрайт подрезала виноградные лозы, которые вились по арке над калиткой перед ее домом. Эндрю побежал к ней, потом остановился, потому что она выглядела так, словно готова была расплакаться:

— Мне очень жаль, Эндрю, — сказала она, глядя на виноградные лозы. — Но мы не будем заниматься украшением пещеры в этом году.

Отец догнал Эндрю:

— Почему нет? Мне казалось, что вы в любом случае собирались сделать это…

— Не будет достаточного количества людей, — глаза миссис Вейнрайт были такими огромными и пустыми, что это причинило Эндрю боль. — Что бы то ни было, другое беспокоит меня больше, чем украшение пещеры, но я не могу говорить об этом в присутствии мальчика. Пещера сейчас не имеет никакого значения.

— Она имеет значение, — выпалил Эндрю ей вслед, когда она, неловко повернувшись, почти бегом направилась к своему дому. Когда ее дверь захлопнулась, он увидел, как у соседней двери встала подбоченясь соседка миссис Вейнрайт, пожилая дама с беззубым ртом и маленькими усиками:

— Скатертью дорога! Чем меньше мы будем ее видеть, тем будет лучше, — громко проговорила она, шамкая беззубым ртом.

— Но почему, что случилось? — удивленно спросил отец Эндрю.

— Как, разве вы не слышали? Она потеряла ребенка прошлой ночью, а знаете почему? Потому что мать ребенка не могла терпеть присутствие такого человека, как она, в комнате. Она сказала, что не желает, чтобы ее ребенок был принят руками этой безбожной женщины. Это то, что мне рассказали. Вы считаете, что повитуха должна упасть на колени перед кроватью, если такое произойдет или если она потеряет ребенка: однако это не относится к нашей Гордой и Заносчивой миссис Вейнрайт. Вейнрайт-Гордячке. Так что отец попытался принять роды сам. И все, что я могу сказать, что никакой несправедливости не будет в том, если бедная душа ребенка направится прямо на небеса, а душа миссис Вейнрайт должна будет направиться сами знаете куда.

Эндрю не казалось это справедливым, когда он наблюдал, как старая женщина проглатывает слова, словно смакует их на вкус.

Отец оторвал его от этих мыслей:

— Пойдем, я беру тебе на ярмарку…

Ярмарка располагалась ниже футбольного поля. Дети играли в перебрасывание колец и катали шары на призы. Единственным развлечением для тех, кто хотел покататься, была карусель со старыми педальными автомобильчиками и велосипедами, которые были прикручены болтами к сцене под балдахином, напоминающим сорванное полотно зонтика. Эндрю уселся на ржавый велосипед и представил себя в роли мальчика-посыльного, когда служитель карусели повернул ржавый рычаг, заставивший карусель со скрипом вращаться.

— Папочка, посмотри на меня, — кричал он всякий раз, когда проезжал то место, где стоял его отец. Всякий раз взгляд его отца обращался на мрачное небо над вересковой пустошью, словно это что-то значило для него или он желал очутиться где-нибудь в другом месте.

Ярмарка не смогла заставить Эндрю забыть о миссис Вейнрайт, о том, что он был не в состоянии помочь ей украшать пещеру. Когда он пришел домой, то отметил про себя, что мать разочарована и расстроена, из-за чего она была благосклонна к нему перед ужином. Все прошло слишком быстро, и задолго до темноты наступило время идти спать.

Он лег, и острые тени и расплывчатые пятна поплыли у него перед глазами, однако он продолжал прислушиваться к доносившемуся снизу шепоту родителей. Он ожидал, что мать будет требовать у отца сказать, что он скрывает от нее. Однако теперь, когда Эндрю находился в постели, они, казалось, почти не разговаривали. Звуки их голосов, долгие паузы между фразами напоминали бурю, которая собиралась на низком, тяжелом небе. Он натянул одеяло на голову, пытаясь одновременно погрузиться в мертвую тишину и иметь возможность слышать разговор внизу. Он вспоминал, как в прошлом году они складывали картину из отдельных частей панно, собранных из цветочных лепестков, разместив их так, чтобы они напоминали перья птицы, пока там не осталось места ни для одного дополнительного лепестка. Вспоминал, как увидел свою часть работы встроенной в панно, — кусочек голубого неба, который занял тогда место над головой мужчины с мечом. Свет окружал спокойное, тихое сияние меча, который он держал в одной руке. Другую руку он прятал в складках своей туники, выполненной из остатков лепестков. Теперь Эндрю почувствовал прохладу, как в церкви, больше не ощущая тяжести удушливой жары и пелены перед глазами. Он даже не заметил, как погрузился в сон.