Мое поколение - Борис Горбатов

Юлька понимает: это он о России так говорит. И ей представляются города и села, в которых она жила. Маленькие уездные деревянные городишки, столбики на большой дороге, слепые домики с окнами в узорчатой резьбе, как образа в киоте, редкие чахлые березки вдоль кривых улиц, мостовые — камень цветет мхом, пыльная трава-бурьян, у трактира коновязи из сучковатых жердей, рассыпанная солома, навоз, пьяный мужик на разухабистых дровнях.

— Безземелье, теснота, бедность, лучинушка, — задумчиво продолжает Максим Петрович.

Юлька тихо сидит в уголке дивана.

Бабушка оправляет «каганец», фитиль горит тускло. Стены небеленые, тараканы, кислый запах квашни, дети на печи в груде лохмотьев. Женщины тихо поют: «Дого-о-ра-ай, моя-я лу-у-учи-и-и-на-а…» — и покачиваются в такт песне и работе.

— Россия! — всматриваясь в карту, говорит между тем Максим Петрович. — Волки и медведи. Ни дорог, ни путей. От Печоры до Куры. Тайга, степи, пустыни, леса, в которых мхом заросли люди. Россия…

Дед кряхтит, покрикивает на лошадку, сани кряхтят, снег кряхтит, поскрипывает. Ни огонька, ни собаки даже. Закутанная в тулупчик, дрожит Юлька от холода и страха.

А потом с матерью бредут: уже большая Юлька. Бредут, бредут, спотыкаются, мешок с картошкой оттягивает Юлькины плечи. Крепится Юлька, дует на зябнущие руки: скоро ли, скоро ли деревня? Все поле в кочках. Они посеребрены снежком.

Юлька спотыкается, чуть не плачет. Вот уже и плачет, тихо, про себя, шмурыгая носом, чтобы мать не слышала.

Но что же это она Максима Петровича плохо слушает? Вот он остановился и удивленно смотрит на нее.

— Нет, я слушаю, слушаю, — оправдывается Юлька, слезает с дивана и подходит к карте. — Вот вы о России…

— Сиди, сиди! — усаживает ее опять на диван Максим Петрович и усмехается. — Сиди уж, голубок! Я увлекся. Так что ты спрашивала?

— Да. Очереди, Максим Петрович, и шрапнельная каша. И потом — про коммунизм.

— Ага!

Максим Петрович закладывает руки за спину и начинает ходить по комнате. Он похож сейчас на учителя, читающего урок.

— Россия! — говорит он и пожимает плечами. — Сто шестьдесят миллионов. И все хотят есть.

Ну да! Ведь Юлька знает: в Поволжье засуха. Фабрики, заводы стоят. Но почему?

Почему? Это очень тяжело смотреть — мертвый завод!

Она проходит часто мимо него, когда идет в детдом. Мертвый, молчаливый и как будто весь в паутине, и грачи в трубах. Они кричат сейчас голодно и хрипло над мертвым заводом. Почему?

Максим Петрович опять подходит к карте. Улыбаясь, он смотрит на нее, неторопливо почесывает щеку, собирает седую щетину в кулак.

— Так-с. Ты спрашивала? — И вдруг: — Вот река Волхов. Древняя, седая река. Новгородская вольница, ушкуйники. Здесь построим огромную, гигантскую электрическую станцию. Свет в Петроград, в села! В каждой избе — электрическая лампочка! А? Штеровка — это около нас. Ток Донбассу! Днепр! Пороги! Сечь! Поперек Днепра — плотина! Самую большую в мире гидростанцию. А? В каждой избе — электричество. Электрическая пахота. А? Очереди? Хо! А механическое хлебопечение? А? Мощные заводы! Все заводы будут работать! Все шахты давать уголь! Все вышки — нефть! А? Хорошо, голубок?

Сам увлекаясь, он рассказывает Юльке план ГОЭЛРО.

Юлька тихо смеется в своем уголке. Это хорошо, то, что рассказывает Максим Петрович. Это хорошо, потому что это сказка. И она чувствует себя снова маленькой русой девочкой. Дед на печке бубнит ей об Иване-царевиче и жар-птице.

Лампа коптит, замечает Юлька, но ей лень вставать. И не хочется прерывать Максима Петровича. Пусть коптит лампа, легкий дымок ползет над колеблющимся кружком света.

Максим Петрович продолжает говорить, осторожно, плавно ступая по стонущим половицам. Вот он в кружке света — седина его серебряно блестит; вот он прошел дальше — в темный угол. Он говорит теперь ласково и тихо, он рассказывает каштановой Юльке о будущем, о коммунизме — и это звучит для девочки как чудесная, увлекательная сказка. Сказка про электрическую жар-птицу.

Жар-птица плывет над колокольной очередью, вспыхивает ее огненный хвост. «Это Днепр», — почему-то вдруг решает Юлька и вспоминает: закатывалось в Днепре солнце, переливалось, подрагивало, как огненная рыба, или, как огненная птица, билось крыльями о воду.

«Значит, я в Черкассах!» — догадывается Юлька, и зелено-зелено становится перед ее глазами. Но вдруг появляется жар-птица и своим нестерпимо блестящим хвостом бьет по глазам. Юлька больно щурится: красные, зеленые, желтые круги вспыхивают перед нею, глазам больно.

Нет, это лампа коптит!

Девочка открывает глаза и видит: Максим Петрович сидит с ней рядом, ее голова у него на коленях. Он улыбается Юльке, а она, вспыхнув от стыда, быстро соображает:

«Я уснула! Ой, какой стыд! Что подумает обо мне Максим Петрович? Пришла с серьезными вопросами — и уснула. Ой, стыд какой!»

— Я совсем-совсем мало спала, Максим Петрович, — оправдывается она. — И потом я с пяти часов в очереди.

— Ну и спи, и спи, голубок! — смеется старик. Какой-то нежной, застенчивой и особенно бережной любовью любит он детей: может быть, оттого, что своих не было. Царская каторга помешала ему иметь семью и детей. — Спи, голубок! А я тебе сказку скажу.

— О жар-птице? — смеется Юлька.

— Какую хочешь!

Юлька встает, оправляет лампу, прощается с Максимом Петровичем и идет к себе. Ей хочется записать сегодняшний вечер в дневник. Она садится за столик, достает тетрадь и задумывается. Ей очень многое хочется записать. Она переполнена чувствами и мыслями, а слов у нее нет: они расползаются, как муравьи из расшевеленной кучи.

«Я хочу быть очень хорошей коммунисткой», — начинает записывать Юлька и задумывается. Мать тяжело храпит рядом.

— А маме этого никак не объяснишь, — безнадежно шепчет Юлька. — Бедная мама!

Капель звенит о стекло единственного окна. Послезавтра пасха, комсомольская пасха.

Мать сказала:

— С безбожниками пойдешь — домой не вертайся.

Юлька грустно смотрит, как стекает по синему стеклу вода.

«Даже вечером оттепель», — удивляется она.

Потом вспоминает что-то, краснеет и дописывает в дневник: «И никогда не выйду замуж».

— Пойдешь с безбожниками — домой не вертайся, — сердито сказала утром мать и ушла из дому, хлопнув дверью.

А Юлька решила:

«Пойду!»

И чтобы уже все это скорее кончилось, решила уйти сейчас.

Она собрала свои книжонки и тетрадки, любимую картинку сняла со стены, бельишко взяла, связала в узелок и заплакала.

Не себя ей было жалко. Как-то само собой разумелось, что группа ее не бросит, устроит. И даже не мать жалко было (что же, сама выгнала!). Жаль было Наталку и Варюшку.

«Кто их накормит?» — горестно думала она, целуя в последний раз кудрявую головку Наталки.

И ушла.

На улице встретилась с Алешей.

Тот задумчиво брел, сшибая палкой тающие сосульки с заборов.

— Что? Не нашел работы? — участливо спросила Юлька.

Алеша безнадежно мотнул головой в ответ.

— Ну, ничего! — утешила девочка и, вспоминая вчерашний вечер, добавила: — Скоро всем работа будет!

Она начала рассказывать полушутя, полусерьезно вчерашнюю сказку Максима Петровича.

Ей хотелось верить в нее.

— Я, знаешь, — вдруг сказала она неожиданно для самой себя, — я инженером буду.

— Кому теперь нужны инженеры?

— Нет, нет! Будут нужны! Вот увидишь: будут! — Ей хотелось еще говорить о себе. Сейчас, когда она ушла из дому, ей казалось: сама она другая, и жизнь открывается другая, и нужно что-то делать, делать, делать, торопливо, спешно, экстренно. — Я буду инженером по электричеству.

Алеша пожал плечами: она была девочка, она не знала, что такое биржа, она не знала, что такое, когда дома нечего есть, а отец болен и кашляет кровью.

— Ты куда это с узелком? — спросил он равнодушно-покровительственным тоном.

Юлька небрежно взмахнула узелком, перебросила его через плечо. В узелке было все, что она имела: на будущее, на жизнь.

— Я в детский дом иду жить, — беспечно ответила она. — Совсем. — И, увидев удивленные глаза Алеши, добавила просто: — Мать против комсомола.

Они расстались на перекрестке. Алеша крепко, как парень парню, пожал ей руку. Она беспечно тряхнула косой и пошла по тротуару, четко постукивая каблучками.

Пришла в детдом, обняла бросившихся к ней навстречу девочек и сказала им устало:

— А я к вам жить. Совсем…

ШЕСТАЯ ГЛАВА

Хочешь быть

Человеком что надо,

Но не знаешь:

Сумеешь ли быть?

Овчинный кожушок, туго перепоясанный ремнем и похожий, как казалось раньше Алеше, на кавалерийскую венгерку, совсем охудел, изодрался. Клочья грязной рыжей шерсти оседали на рубахе. Можно было подумать, что Алеша линяет. Насмешливые ребята дразнили Алешу «драным козлом», а девочки брезгливо морщили носики, чуя кислый запах овчины.