Путин и оппозиция. Когда они сразятся на равных - Сергей Кара-Мурза

Но это никак нельзя назвать «рутинизацией» харизмы. Профессор Калифорнийского университета М. Буравой пишет: «Если Англия реагировала на рынок активностью общества и регулятивными действиями государства, в России общество полностью отступило перед рынком к примитивным формам экономики… У Поланьи государство Англии представляет „коллективные интересы“, добиваясь баланса рынка и общества. В России государство похитила финансово-природно-ресурсно-медийная олигархия» [Буравой М. Транзит без трансформации: инволюция России к капитализму // СОЦИС, 2009, № 9].

Это был длительный период становления нового общества, и Вебер приводит много иллюстраций. Например, в 1729 г. среди студентов Оксфордского университета, возглавляемых Джоном Уэсли, возникло одно из направлений в протестантизме, отпочковавшееся от англиканской церкви — методизм. Своей целью они считали последовательное (методическое) соблюдение предписаний христианской религии. Со своей проповедью они «шли в народ», создавали религиозные миссии в рабочих районах, выступали в тюрьмах.

Здесь стоит обратить внимание на слишком жесткое утверждение Вебера, что харизматические инновации имеют не историческую природу, а традиция служит в период институционализации, чтобы восстановить ценность повседневности. Выходит, что традиция и инновация несовместимы, и после «взрыва» инновации традиция как будто берет эстафету от угасающей инновации. Можно предположить, что Вебер имел в виду харизматические инновации уже именно присущие модерну, который долго отвергал традиции как мракобесие.

Московичи приводит подтверждающее суждение Маркса: «Маркс отмечал не без досады, что революционные меньшинства причисляют себя к традиции даже в те моменты, когда они кощунственно заносят руку над любой традицией: „И именно, — пишет он, — в те эпохи революционного кризиса они (люди) боязливо призывают на помощь духов прошлого, чтобы позаимствовать их имена, их девизы, их одежды, чтобы разыграть новую сцену из истории в этом респектабельном маскарадном костюме и на заимствованном языке. Так Лютер надел маску апостола Павла, так Революция с 1789 года до 1814 рядилась сначала в одежды Римской республики, а затем Римской империи, а Революция 1848 года не нашла ничего лучшего, как пародировать то 1789 год, то революционную традицию с 1793 по 1795 год“.

В воссоздание образов прошлого, это очевидно, включается некоторая степень инсценировки и парада… Отсюда черпается психическая энергия, соответствующая той исключительной задаче, которая выполняется. Маркс признает это, оставляя иронический тон, чтобы добавить:

„Воскрешение мертвых в этих революциях, следовательно, служит возвеличиванию новой борьбы, а не пародированию старой; подчеркиванию выполняемой роли задачи в воображении, а не избегания решения в действительности; обретению духа революции, а не возврату ее призрака“».

Однако волна революций в «незападных» культурах, т. е. культурах, совмещающих модерн и традиционализм, традиция играла в становлении харизматической инновации вовсе не роль инсценировки или возвеличивания новой борьбы. Здесь традиция один из ключевых субстратов тела инновации. Можно рассмотреть два очень разных случая. «Революция Мэйдзи» — модернизация Японии, начатая в 1868 году. В инновации были использованы формы договоров общин XI века. Показательно, что японские авторы чаще называют эту программу «Реставрацией Мэйдзи».

Другой случай — революция в Иране (1979), которая восстановила традицию раннего ислама. Учредив теократическую республику, харизматические лидеры не отделили религиозные институты от государства, а поставили его под контроль духовенства. Эта революция возродила религию, и ее считают революцией постмодерна. При этом инновация стала не смягчать, а обострила противоречия между традицией и модерном. Это сильно расширила модель Вебера.

Во многих культурах, в частности в Японии и СССР, традиционные нормы крестьянских общин в ходе индустриализации были перенесены на промышленные предприятия, где сыграли даже большую роль, чем в современном селе.

Что касается русской революции, Н. Бердяев писал: «Большевизм гораздо более традиционен, чем принято думать. Он согласен со своеобразием русского исторического процесса. Произошла русификация и ориентализация марксизма».

И главной для русской революции традицией была поземельная община, которая существовала тысячу лет.

[Сам Вебер писал об историческом фоне революционного процесса в России: «Власть в течение столетий и в последнее время делала все возможное, чтобы еще больше укрепить коммунистические настроения. Представление, что земельная собственность подлежит суверенному распоряжению государственной власти,… было глубоко укоренено исторически еще в московском государстве, точно так же как и община» (см. Донде А. Комментарий Макса Вебера к русской революции // Русский исторический журнал. 1998, № 1)]

Соответственно, и Советы, ключевой результат революционной инновации, вырастали из крестьянских представлений об идеальной власти. А.В. Чаянов писал: «Развитие государственных форм идет не логическим, а историческим путем. Наш режим есть режим советский, режим крестьянских советов. В крестьянской среде режим этот в своей основе уже существовал задолго до октября 1917 года в системе управления кооперативными организациями».

А исследователь крестьянства Т. Шанин пишет, что рабочие в массе своей не знали о теоретических спорах среди социал-демократов, «но каждый рабочий знал, что есть волостной сход — собрание деревенских представителей исключительно одного класса (государственные чиновники и другие „чужаки“ обычно там не присутствовали), где выборные представители сел обсуждают вопросы, представляющие общий интерес. Причина того, почему общегородская организация представителей, избранных рабочими основных предприятий, была учреждена так легко и как бы сама собой, была напрямую связана с формами, уже известными и общепринятыми».

Структура инновации советской революции содержала гибрид модерна (индустриализма) с общинной традицией аграрной цивилизации. Другой синтез почти на целый век закрыл раскол в интеллигенции, которая разошлась в выборе цивилизационных путей России. Ю.В. Ключников, редактор журнала «Смена вех» (в прошлом профессор права Московского университета, а во время Гражданской войны министр иностранных дел у Колчака), объяснял в эмиграции (1921), что большевики — «и не славянофилы, и не западники, а чрезвычайно глубокий и жизнью подсказанный синтез традиций нашего славянофильства и нашего западничества». Это харизматическая инновация, идея которой «подсказана» историческим опытом. Вероятно, все программы модернизации в незападных странах имеют подобную компоненту.

Синтез традиционно конфликтующих мировоззренческих структур сознания больших общностей был харизматической идеей, преодолением важных догм марксизма. Представляя эти идеи обществу России, Ленин почти буквально сказал: «Вы слышали, что сказано… а Я говорю вам…». Это было откровение, недаром Апрельские тезисы отвергли книжники-марксисты (например, Плеханов) и поначалу даже верхушка большевиков, — зато поддержали первичные организации.

Добавления и замечания к концепции Вебера не снижают ее общей ценности для обществоведения, особенно кризисного. Базовая структура этой концепции дает сильный импульс для создания реалистичного и правдоподобного образа конкретного кризиса. Конкретный кризис, который является предметом этого текста, можно сформулировать следующим образом.

Крах СССР и трансформация общественного строя при власти антисоветского меньшинства не могли кардинально изменить систему ценностей населения, воспитанного в советское время. Советское большинство не могло защитить свои ценности и права — велика была инерция традиционной культуры, общество не было организовано в ассоциации для политической «войны всех против всех», государственная машина (включая средства подавления и телевидение) стала служить господствующему меньшинству.

Большинство приняло ликвидацию СССР как тяжелую утрату, 75 % определили приватизацию промышленности как грабительскую, то есть, произошло осознание приватизации как зла. Бывшие члены КПСС после запрета этой партии в массе своей не стали антикоммунистами и были глубоко оскорблены действиями власти и верхушки партийной номенклатуры. Оскорблено было в массе своей все население — издевательством с референдумами и провокациями, воровством и безумным гламуром меньшинства, непрерывным враньем и глумлением телевидения и пр.

А.С. Панарин, говоря о катастрофических изменениях в жизнеустройстве советского общества, подчеркивает сдвиг в культуре: «Но сказанного все же слишком мало для того, чтобы передать реальную атмосферу нашей общественной жизни. Она характеризуется чудовищной инверсией: все то, что должно было бы существовать нелегально, скрывать свои постыдные и преступные практики, все чаще демонстративно занимает сцену, обретает форму „господствующего дискурса“ и господствующей моды». Это состояние подтверждено множеством исследований.