Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие - Ходж Брайан

«Ты ведь понимаешь, что это была лишь разминка? Давай-ка не рассиживайся, потому что времени осталось мало».

Идея пришла Таннеру в голову с запозданием — Аттила уже собирался оставить его в одиночестве в этой адской темнице, где он только что наблюдал за смертью трех человек.

— Ты можешь открыть люк?

— Серьезно? — Аттила остановился у самой двери и нахмурился. — Зачем?

Таннер никогда еще не видел, чтобы у Аттилы возникали подозрения. Ему не из-за чего было становиться подозрительным. Он контролировал события с самого начала, даже когда это не было очевидным. Все происходило по его воле, в избранное им время.

Снова открыть люк? Это была единственная мелочь, которую он не мог понять.

— Я хочу туда заглянуть.

Аттила ухмыльнулся.

— Чтобы бездна заглянула в тебя? Ну надо же, старший братец. Я думал, ты не из таких.

— Слышал, наверное, — в окопах атеистов не бывает. — Таннер взялся за один из прутьев клетки и потряс его. — Я не первый заключенный, которого в тюрьме потянуло к религии.

— Формально ты мой гость. Но аргумент принят, хоть я и не верю тебе ни на секунду. Ты из тех, кому нужно знать своего врага, так что для тебя это разведка. Но… почему бы и нет?

Пересекая комнату, Аттила двигался с грациозностью большого мужчины, научившегося контролировать свою массу. Идеальная осанка, идеальное равновесие, поразительная легкость. До тех пор, пока он на тебя не напрыгнет. Эту ошибку дважды не повторить.

— Мне правда жаль, что в юные годы ты не попался на глаза правильным людям, — сказал он, проходя мимо. — Ты мог бы обрести силу, которая хоть чего-нибудь бы стоила.

— Ты так говоришь, словно тебя таким сделали. Я-то думал, ты родился сломанным.

— У нас с тобой, похоже, очень разный взгляд на то, что значит быть сломанным и целым. Но, опять же, я тебя понимаю. — Аттила взялся за штурвал люка. — Наставники замечают потенциал. Это их работа. Они не могут взрастить семя, которого нет, зато они могут повлиять на то, в какую сторону оно будет расти. «Дайте мне ребенка младше семи лет, и я сделаю из него человека» — эта фраза была уже стара, когда ее присвоили иезуиты.

Люк с лязганьем распахнулся вновь, открывая черную безжалостную пасть.

— Последняя возможность передумать. — Аттила на мгновение задержался рядом с ним. — Теплее тут не станет.

— Я на это и не надеялся.

— Тогда оставлю вас наедине. А если это такой хитрый способ покончить с собой посредством гипотермии, я буду в тебе очень разочарован. Но смогу оценить иронию.

Через несколько секунд он ушел, и Таннер остался в одиночестве впервые с тех пор, как оказался здесь. Но он не чувствовал, что он здесь один.

Теперь, когда в тоннеле за стеной не было ничего и никого, он мог лучше его рассмотреть. Увидеть больше пространства, больше деталей. Больше. Чем дольше Таннер вглядывался, тем меньше это походило на рукотворную постройку, скорее уж на что-то выращенное. В основе его лежал порядок, но были и неровности, и изъяны — как у дерева.

Прежде тоннель представлялся ему сделанной из угля глоткой, но теперь восприятие Таннера изменилось. Ему стало казаться, что стены устланы чешуйками, которые где-то накладывались друг на друга, а где-то топорщились — так выглядела бы вывернутая наизнанку кожа углеволоконной змеи. Если долго приглядываться, становилось заметно, что глотка медленно пульсирует, будто сглатывая призрачные остатки скормленных ей лакомств.

Если бы он смог прикоснуться к ней, то узнал бы гораздо больше.

Как далеко она уходит — вот что Таннеру хотелось выяснить больше всего. Тот звук, что раздался после взрыва, был звуком тоннеля, трубы́ времен каменного века, червем уходящей в недра земли. Откуда что-то подобное могло взяться здесь, посередине Денвера, Таннер не представлял.

Он смотрел, пока отверстие не стало напоминать ему огромный почерневший глаз.

От долгого нахождения рядом с ним реальность начинала потихоньку плыть. Может, дело было в холоде. Может — в остаточной головной боли от газа. А может, из самого отверстия исходили какие-то испарения, и у Таннера начинались галлюцинации. Расслабив глаза и позволив зрению расфокусироваться, он почувствовал, что находится на другом конце комнаты, в само́й глотке… и она уходила очень, очень глубоко. Он ощущал это в воздухе, в атмосфере. Возможно, она была длиной в несколько кварталов. Возможно, она была длиной во множество миль. Возможно, она ныряла вглубь. Возможно, она уклонялась на восток, к неосвоенным равнинам. Возможно, она поворачивала на запад и уходила под горы. Возможно, она была лишь одной из десятка тысяч.

Но, какой бы она ни была длинной, она должна была где-то заканчиваться — в месте, находившемся на Земле, но больше ей не принадлежавшем. В пузыре между измерениями. Червоточине, ведущей в пространство без времени, где нечто огромное затаилось, выжидая, в своем логове, в котором миллиард лет был неотличим от одного дня. Быть может, оно заползло туда несколько геологических эпох назад. Быть может, сама планета сформировалась вокруг него.

Холод стиснул его в объятиях и попытался запустить в него зубы, но Таннер его стряхнул. Спальник на полу он игнорировал. Ему и раньше случалось замерзать, и это делало его только сильнее, ведь он воспринимал холод как друга, как силу, которая учит тебя разжигать свой внутренний огонь. Понимая холод, ты лучше понимаешь себя и место своего хрупкого тепла в мире, способном с легкостью его задушить.

Так откуда же взялся этот холод? Вот в чем заключался самый главный вопрос.

Таннер уже чувствовал нечто похожее, в той печи в сарае. Как и Дафна, только когда она с этим столкнулась, холод был так силен, что оставил на ней вечную отметину.

А это значит, что со временем его сила иссякала. Но с медлительностью ледника. Прошло, в конце концов, двадцать два года. Значит, источник этого холода был невероятно могуч.

В той печи сгорело тело маленького мальчика. Того самого мальчика, которым Дафна была одержима в подростковые годы, когда все еще пыталась разобраться в том, что с ней случилось. Она рассказывала, что он был не таким, как прочие мальчишки. Этот мальчик помнил поразительные вещи, и даже Уэйд Шейверс не пугал его почти до самого конца.

Предположим, Дафна сейчас оказалась бы здесь, а Франческа и Зянг были бы живы и могли услышать, как она рассказывает о нем. Что бы они сказали? «Один из нас, это точно. Он был одним из нас».

Думай, думай. Следуй за холодом к его источнику…

Мальчика убили, расчленили и — из целесообразности — сожгли. Он обратился в пепел, и прах, и кусочки костей. Покидая этот мир, он оставил после себя крошечную точку, холодный, как космос, вакуум, ледяную пустоту, которая затягивала в себя все, что к ней приближалось. Двадцать два года спустя она все еще поглощала дым сожженных листьев.

А здесь? Здесь жертв разнесли чуть ли не на атомы, но дело было не просто в целесообразности. У жертвоприношения всегда есть высшая цель. Они придут и покончат с этой бесполезной ебаной планеткой и создадут из ее праха что-то настоящее.

Аттила с сообщниками уже делали такое раньше, и, возможно, не раз. Это был тот же самый холод, только распространялся он дальше. Если бы Таннер смог проникнуть в глубину черного тоннеля, то ощутил бы то же самое притяжение. Все здесь было таким же, только сильнее.

Он мог поверить.

Теперь продолжай думать, продолжай преследовать…

«Души чистейшие — те, что из тела исторгнуты силой».

Так что же с ними происходило после смерти, с этими атавистами? Они разлагались, они распадались, они возвращались — куда, к своему первоистоку? После них оставалась дыра. Не просто в сердцах тех, кто их любил, — ничего столь поэтического. От них оставалась настоящая дыра. Они пробивали дыру в ткани…

Мироздания.

И последнее: как он работал — этот зов, этот призыв? Их бог, один из множества, чем бы ни была эта голодная тварь, скрывавшаяся в глубине, — слышал он только взрыв, или его чувства были тоньше? Задерживался ли он после кормежки? Ощущал ли вибрации, когда что-то попадало в его черную глотку? Чуял ли мертвых атавистов?