Рассказы о животных - Сергей Солоух

– Пойдем, – она ему сказала, и что-то как будто бы осмысленное стала заливать про транспарант, плакат, какую-то фигню, которую он в самом деле лихо, под общий хохот и подсказки намалевал волшебной смесью киселя и зубной пасты в первый же день, такое просто выпало заданье в каком-то конкурсе инициации и посвящения, и вот теперь, поскольку через пару переходов финиш, надо бы повторить, чтоб что-то развернуть победно при входе на базу в Геленджике, что-то такое же спонтанное, прекрасное…

– Давай подумаем, придумаем… – повторяла маленькая, похожая на булочку-витушку Розка, но вела за собой, тащила для этого почему-то не в лагерь, а в лесочек, в заросли, в кусты. Кусты царапались, ветви деревьев цеплялись, а узловатые острые корни кололи босые ноги. Игорь не понимал, зачем он лезет в заросли следом за этой девушкой в купальнике. Ее круглая как солнышко спина моталась впереди и только раздражала. А когда мельканье прекратилось и выбрались наконец на узкую зеленую прогалину, раздражать стали живот и грудь, живые, сдобные, блестящие от пота. Игорь не понимал, зачем они ему сейчас и здесь, и главное – так близко.

– Ну вот, – весело объявила Розка и посмотрела радостно ему в глаза. И осеклась. Как будто что-то внезапно поняла, что-то такое вдруг увидела прямо перед собой, отчего тень набежала на ее круглое лицо и взгляд стал темным.

– Да это все случайно было, – быстро пробормотал Игорь, совсем теряясь, – я не художник, не шрифтовик, необъяснимая удача, везенье, не знаю, вдохновение… Нет, зря мы только лезли в эту гущу…

– Я вижу, – сказала Розка, помолчав. А он переминался с ноги на ногу и отражался в ее зрачках противным, толстым, лысоватым мальчиком, невероятно глупым. – Сам выйдешь… сам выйдешь или проводить?

– Сам… да, конечно, сам, – от облегчения Игорь затряс башкой и в безотчетном счастье зачем-то глупо, по-братски чмокнул Розку в лоб, и тут же, резко развернувшись, зашуршал листвой и захрустел ветвями, давая деру. Буквально унося ноги.

Потом он вспоминал не один раз позорные подробности той сцены, свое непонимание вещей простых, совсем элементарных. Чего тогда он испугался и почему всего лишь год спустя без страха, без головокруженья, легко и просто двинулся за Алкой? За теми же, если так вдуматься, открытиями, за той же, в общем-то, свободой? Ведь ничего он, кажется, так тайно, томительно и долго не хотел, не жаждал тогда и через год, как только шанса, случая, возможности вылезти из кокона. Из валенковского картофельного вечного мундира.

И на все это находился лишь один разумный ответ. Боялся, так же подспудно, тайно, что с кем-нибудь случайным, как те кавказские хребты, плакаты зубной пастой и девушки роскошных волжских очертаний, из кожуры, из валенковской оболочки лишь палец высунет наружу, лишь ухо. На четверть лишь освободится, на треть, наполовину. И только с Алкой, да, с Алкой, словно знал заранее, все выйдет так, как надо, полностью и разом.

Простой инстинкт жука-точильщика. Ждущего свою птичку. Свой персональный клюв.

Как эта тачка ему мешала! Все она делала не так. Именно тогда, когда он нервничал, спешил и торопился. Сначала на правом повороте с Мичурина на Университетский мост комодик «А-стошестидесятого» зачем-то стал пропускать машину, заходящую на мост с той стороны перекрестка слева. Зеленый глаз светофора от изумленья заморгал, и вспыхнул красный.

– Ну что же это такое!

Через прямое, как витринное, но густо заиндевевшее заднее стекло карманного «мерседесика» Игорь не видел, кто же так водит. И злился. Только злился, глядя на три тонкие стрелки вечных фашистских часиков, навсегда замерших одновременно и на без двадцати двенадцать и на двадцати минутах первого.

«Все сразу им подай – и полдень, и восемь вечера, и четыре часа дня».

Он сам не понимал, не мог объяснить силу и глубину своего раздражения. В общем-то дело, если разобраться, вполне обычное. Неопытный водитель в утренней неразберихе. Ну только что на громкой германской марке, точнее на пафосном ее обрубке. И что? Как-то давно уже он нашел способ, смешной и детский, приветы эти игнорировать. Усиливать немецкое, сгущать фашизм, в смешное превращать, в нелепое и вздорное. Опфель, допфель и аудидасхоф.

А тут не получалось. Все-таки «мерседес» пока что редкость на дороге. И обзывало, ихбин-погоняло не сложилось, не оформилось у него заранее, давно, а прямо сейчас, в сильнейшем нервном возбуждении и недовольстве, ничего в голову не приходило. А между тем маленькая глупая коробчонка для лягушонки с трехлучевой звездой на заднице, словно нарочно, все с той же тягостной тупой последовательностью продолжала испытывать Игоря на прочность.

Когда наконец переключился светофор и можно было трогаться, серый обрубок очень задумчиво и плавно зашел на мост, а потом, свернув наконец, начал решать сложный вопрос, правый занять ряд или же левый. Ну а покуда решенье желировалось, устаканивалось в подкорке невидимого Игорю водителя, сама им управляемая косметичка на колесиках, тевтонская шкатулка, торжественно ползла точно между рядов, не позволяя обогнать себя ни так ни эдак.

– Ну что же это такое!

В конце концов мелкая дрянь приткнулась на левый поворот на том конце моста, у светофора на перекрестке Соборная – Октябрьский. Ладно, теперь вопрос решится. Сразу за поворотом начинается широкий и свободный Притомский проспект, и Игорь позабудет эти три лучика в кружке. Обгонит, успокоится. А в следующий раз не за тридцать минут будет выезжать на встречу, а за сорок пять, когда надо в утреннем мороке пробираться по узким коленцам Васильева и Мичурина. Одна нечищеная, а вторая односторонняя.

И с этими мыслями Игорь заглох, когда сменился свет. Раз в год такое с ним случается, и надо же, чтобы именно сейчас, в тот самый момент, когда он так презирал и ни во что не ставил плохого, неумелого водителя на дорогой и глупой немецкой малолитражке. Заглох, не тронулся вовремя и потому маленький «мерседесик» догнал только внизу, когда мелочь пузатая, не включив поворотников, а просто, то ли скользя, то ли сползая, стала медленно, но неумолимо выдвигаться из своего ряда в ряд ускорявшегося Игоря.

– Да что это такое, в самом деле!

Девчонка с колечками на каждом пальце в этой коляске или надутая старуха в парике, нельзя так ездить здесь, где скользко и под горку. Все, хватит. Лучше он опоздает на пять минут, на десять, на пятнадцать, но к черту эту ползучую фашистскую преграду, помеху с серебряными часиками на заду.

Но как-то иначе, похоже, постановили сзади в кофейном, крепко тонированном «авенсисе». Там, судя по всему, ругали уже Игоря, не очень понимая, чего он дергается, не едет по-людски, и когда «лансер» просто сбросил скорость, тень за спиной сердито и решительно сместилась влево и всей шоколадной, темной массой устремилась вслед едущему через строчку, как попало, кнопочному автомобильчику. В глубокий правый поворот рассерженный и злой «авенсис» вошел резко, как будто бы наказывая, подсекая «мерседес», скорей по хорде, чем по окружности закладывая не вираж, а что-то вроде ножевого, распарывающего воздух, дорогу рассекающего хозяйского движенья, и вырвался, ушел на чистую, свободную на сотню метров ленту. Но не успел порадоваться победе и отмщению. На выходе, на скромно и невинно блестящей наледи, пытаясь быстро выровняться, сорвался и полетел, крутясь, вертясь, на встречку. Удар, один, второй и третий. Как будто детские петарды одна за другой хлопнули, подкидывая в воздух снег, стекло, резину и металл. И как огонь, из этого пепла и дыма января огромной плюхой, рыжей тушей лениво вывалился оранжевый «КамАЗ», полкруга описал и встал поперек дороги. Точно по ходу «лансера».

– Приехали!

Игорь успел остановиться за пару метров до бампера, который, словно челюсть, выбросил перед собой на мерзлый, каменный асфальт тяжело замерший самосвал. И рядом с Игорем так же удачно затормозила «гран витара». Почему большая, крепкая «витара», а не искавшая так долго жертву и наконец нашедшая немецкая свинка-копилка, Игорь понял, когда распахнул дверь, встал во весь рост и обернулся. Эта зловредная культя нормального автомобиля, отпрянув от летящего «авенсиса», сама пошла вальсировать, но уже по чистой встречной, словно нарочно для нее освобожденной тараном в хлам расхлеставшейся японки, и теперь мелкая самодвижущаяся немчура невинно жмурилась, поблескивала стеклами, живая и здоровая, на той стороне обочины. Все ту же демонстрируя трехглавую звездочку, но только теперь на редких зубчиках скупого, как гадкая улыбочка, воздухозаборника.

– Ишь ты, везучий, сука, «мерин», – подойдя к Игорю, уже расправлявшему ножки красного треугольника, сказал водитель «гран витары».