Фокусник - Эрвин Лазар

— Что-о?

— Я говорю, Авессалом. Зовут его так.

— А-а…

— Ну, вы попробуйте, попробуйте его выгнать.

Комендант попятился — явно струсил.

— Чтоб через тридцать минут собаки здесь не было! Цирк, понимаете ли, устроили. В противном случае нарветесь на неприятности. Это так же верно, как то, что меня зовут Геза Бартушек! — заявил он и ушел.

— Ну, старина, труба твое дело.

— Не любит тебя комендант.

— А давайте звать его Бартушеком. Гезой Бартушеком! А?

— Неплохо. Бартушек, к ноге!

Вскоре нас вызвали на студенческий комитет.

— Товарищ комендант жалуется, что вы завели в общежитии собаку. Это нехорошо, ребята, это все-таки общежитие, — уныло вещал председатель студкома Гебауэр — начинающий бюрократ, уже и брюшко нагулял.

Потом он взглянул на Бартушека и, чтобы продемонстрировать, что он, мол, тоже любит животных, но общежитие есть общежитие, сказал:

— Иди сюда, песик.

— Как ты с ним разговариваешь?!

— Что значит как разговариваю?

— Во-первых, брудершафт ты с ним не пил, а во-вторых, у него есть имя. Честное имя!

— Не валяй дурака!

— Бартушек, не чешитесь, пожалуйста, в присутствии членов студенческого комитета. Ай-ай-ай, как нехорошо!.. Лежите спокойно.

— Что?! Ты обращаешься к псу на «вы»?

— Разумеется.

— И как же его зовут?

— Бартушек. Геза Бартушек.

— Это свинство! Назвать собаку именем товарища коменданта!..

— Да никто ее так не называл…

— …Надо иметь хоть немного уважения к старшим!

— Ну что ты заладил! Говорю же: не называли мы…

— С чего же вы тогда взяли, что этот пес — Бартушек?

— Он вошел и представился: так, мол, и так, говорит, меня зовут Геза Бартушек…

— Нет, это переходит все границы!..

— Он и метрику предъявил.

— Хватит!.. Хватит устраивать балаган! Чтобы сию же минуту собаки здесь не было!..

— Бартушек, поблагодарите студенческий комитет. Ну, что вы, право, пасть разинули и молчите?

— Во-он! Идиоты!..

Хотели мы того или нет, с псом надо было расстаться. Мы повели его на гору Геллерт, заранее сговорившись разбежаться там в разные стороны. Подальше забросили палку и, пока он искал ее, рванули кто куда. Встретились уже внизу, на улице Менеши.

— Бедный пес!

— Жалко его.

— Ничего, ему же самому будет лучше.

— Можно было бы брать его с собой в университет…

На ступеньках у входа в общежитие сидела собака. Завидев нас, она кинулась навстречу, радостно виляя хвостом.

Это был Бартушек.

Пришлось оставить его до утра. Ночью он каждые полчаса обходил комнату, цокая по полу своими длинными когтями, а на рассвете принялся лаять и тыкаться носом то в одного, то в другого из нас.

Утром мы взяли его в университет и накормили завтраком в студенческой столовой. Присутствовал он и на лекции по языкознанию. Когда речь зашла о трактовках смыслового значения корней, Бартушек вдруг завыл. К счастью, профессор любил собак.

Бартушек прожил у нас еще два дня. Он пожирал все съедобное, мешал нам спать по ночам, насмерть перепугал уборщицу. В конце концов пребывание его в общежитии стало во всех отношениях нетерпимым. Мы сколотили ему конуру во дворе, но он наотрез отказался в ней жить. Ни за что на свете он не желал оставаться один в комнате и сопровождал нас везде и всюду. Вдобавок он съел весь наш субботний ужин. Терпеть его выходки у нас больше не было сил.

— Нехорошо вы себя ведете, Бартушек, — сказали мы ему с укоризной.

Бартушек изобразил на морде подобие виноватой улыбки.

Мы ежедневно прочитывали все объявления в газетах, но немецкую овчарку никто не разыскивал.

Во время одной из прогулок мы снова забрели на улицу Менеши.

— Бартушек, ну будьте же человеком — сгиньте, пожалуйста, от греха подальше.

— Случайно не продаете этого милого пса? — Перед нами возник статный мужчина в шляпе.

— Извольте, на редкость хорошая псина.

— Я бы купил, если можно.

— Ну что ж…

— Сколько вы просите?

— Призер выставки, знаете ли… Дрессированный, не дворняга какая-нибудь…

Бартушек, стоя в сторонке, поглядывал на нас с подозрением.

Мужчина заплатил сотню, и мы приладили Бартушеку в качестве поводка веревку.

— Как зовут?

— Геза Бартушек.

— Я имею в виду пса.

— Я тоже.

Мужчина в недоумении уставился на меня:

— Так как же?

— Можете называть, как хотите.

— Ну, вот и ладно… Идем, Джек!

Бартушек упирался. Он скулил и жалобно оборачивался на нас. Мы отвернулись и долго не смели взглянуть друг другу в глаза.

Пять, шесть, семь

Грохот механического цеха со скрежетом вырвался из окна, он хотел повергнуть в прах целый мир, содрать листву с деревьев, разрушить до основания стены, порвать все на свете барабанные перепонки. А вот далеко ли он докатился, не знаю. До облаков-то уж точно нет, до середины леса точно нет, до сердцевины семян и птичьих яиц и подавно нет. Да, может, он уже в конце соседней улицы поджал хвост, словно трусливая дворняга, присмирел, шагнул еще раз-другой и — протянул ноги. Но к нам в контору он все-таки дотянулся, однако, в предчувствии близкой смерти, был уже тише воды ниже травы.

Словом, нам он не помешал, и мы как сидели, так и сидели за солидными своими столами, солидные мужчины в солидных черных костюмах, и в головах у нас были одни только зубчатые передачи, трансмиссии, коэффициенты трения, синусы, моменты вращения, отклонения углов, валентность и атомный вес.

И тут негромко взвизгнула дверная ручка. «Кажется, я просил, чтобы никто…» — возвысил было голос директор и вдруг осекся, а у всех у нас, техников, инженеров, мастеров, главных механиков, машинистов, диспетчеров, перехватило дыхание. На пороге стоял старик с большой белой бородой, в маково-красной рубашке, кроваво-красном фраке, помидорно-красных штанах, а на ногах у него были вороново-черные сапоги, на голове — вороново-черная шляпа.

Белобородого старика не смутили ни голос директора, ни ошеломленная тишина, он даже не замешкался в дверях и решительно, ни на кого вокруг не оглядываясь, подошел прямо ко мне.

— Вас ждут, — сказал он, и его вороново-черные сапоги будто вросли в землю, а вороново-черная шляпа покачивалась высоко надо мной нелепым сорочьим гнездом.

— Кто меня ждет и с какой стати, и разве вы не видите, что я очень занят?! — закричал я обороняясь, потому что клоунски красный и дьявольски черный страх уже захватил меня в свои лапы, мне стало страшно и почему-то тревожно; я чувствовал, эти две дюжины глаз вокруг могли бы меня спасти, защитить, но они уже обвиняли, но они смотрели враждебно, но они гнали меня, говорили: ступай!

— Цветок, — сказал красно-черный старец, — ваш цветок.

И забулькали, забулькали сдержанные смешки, зашелестел двусмысленный шепоток: ах, ну как же,