Возвращение в Брайдсхед - Ивлин Во

– Нет, – ответила леди Марчмейн со своей милой иронией. – Боюсь, что мы не знаем, как пил Чарли Килкартни.

Джулия, отвернувшись к черепахе, нахмурила брови, услышав насмешку над своим поклонником, но Рекс Моттрем был нечувствителен к таким уколам.

– Две жены махнули на него рукой, – рассказывал он. – А когда он обручился с Сильвией, она поставила условием, что он поедет лечиться в Цюрих. И ему помогло. Через три месяца вернулся другим человеком. И с тех пор капли в рот не взял, даже несмотря на то что Сильвия от него ушла.

– Почему же?

– Ну, бедняга Чарли, когда бросил пить, стал довольно большим занудой. Но это уже к делу не относится.

– Да-да, разумеется. Эта история, как я понимаю, предназначена обнадеживать.

Джулия снова сердито посмотрела на черепаху.

– Он и половыми отклонениями, знаете, тоже занимается.

– Ох, какие удивительные знакомства ждут бедного Себастьяна в Цюрихе!

– Конечно, у него все места заняты на много месяцев вперед, но, я думаю, они там потеснятся, если я его попрошу. Я могу позвонить ему сегодня же прямо отсюда.

(Рекс, охваченный стремлением помочь ближнему, был склонен действовать с устрашающей напористостью, словно навязывал упирающейся домохозяйке ненужный ей пылесос.)

– Мы подумаем об этом.

И мы думали об этом, когда с охоты вернулась Корделия.

– Джулия, какой ужас! Что это?

– Рождественский подарок Рекса.

– Ой, простите. Вечно я ляпаю невпопад. Но как жестоко! Ей, должно быть, было ужасно больно.

– Они не чувствуют.

– Ну да. Откуда ты знаешь? Могу спорить, чувствуют.

Она поцеловала мать, с которой еще не виделась сегодня, пожала руку Рексу и позвонила, чтобы ей принесли яичницу.

– Я пила чай у миссис Барни, ведь я вызвала машину по ее телефону, но все равно голодна ужасно. День был – чудо! Джин Стриклэнд-Винеблс шлепнулась прямо в лужу. Мы проскакали без остановки от Бенджерса до Аппер-Истри. Миль, наверно, пять, да, Брайди?

– Три.

– Ну, не по прямой же гнали… – Набивая рот яичницей, она урывками рассказывала нам об охоте… – Посмотрели бы вы на Джин, когда она вылезла из лужи.

– А где Себастьян?

– Себастьян опозорен навеки. – Эти слова, сказанные ее детским голоском, прозвучали как звон заупокойного колокола. Но она продолжала: – Отправиться на охоту в этом ужасном простолюдинском сюртучке и с галстучком, как ученик верховой школы капитана Морвина! Я лично его не узнала на сборе и надеюсь, что никто не узнал. Разве он не вернулся? Заблудился, наверно.

Когда Уилкокс пришел после чая убрать со стола, леди Марчмейн спросила:

– Лорд Себастьян не давал о себе знать?

– Нет, ваша светлость.

– Видно, заехал к кому-то выпить чаю. Как это на него не похоже.

Полчаса спустя, появившись с подносом коктейлей, Уилкокс объявил:

– Лорд Себастьян только что звонил из Саут-Твайнинга, чтобы за ним прислали машину.

– Из Саут-Твайнинга? Кто там живет?

– Он говорил из гостиницы, ваша светлость.

– Саут-Твайнинг! – повторила Корделия. – Совсем с дороги сбился!

Когда он приехал, щеки его были красны, глаза лихорадочно блестели; я сразу увидел, что он на две трети пьян.

– Мой дорогой мальчик, – сказала леди Марчмейн, – как приятно, что ты опять так хорошо выглядишь. День на воздухе пошел тебе на пользу. Коктейли на столе. Выпей, если хочешь.

Не было ничего примечательного в ее словах, кроме того, что она их произнесла. Полгода назад они бы не были сказаны.

– Спасибо, – ответил Себастьян. – Я выпью.

Удар, которого заранее ждешь, который пришелся по уже наболевшему месту и принес с собой не потрясение, но лишь тупую, мучительную боль да мельком мысль о том, что еще один будет уже не по силам, – вот что я чувствовал, сидя за ужином против Себастьяна и видя его помутившийся взгляд и неверные движения, слыша его осипший голос, вдруг брякающий что-то невпопад после продолжительного, невежливого молчания. Когда наконец леди Марчмейн с Джулией и слуги ушли, Брайдсхед сказал:

– Тебе бы лучше пойти лечь спать, Себастьян.

– Сначала портвейну выпью.

– Да, выпей портвейну, если тебе хочется. Но не появляйся в гостиной.

– Угу, перебрал. – Себастьян кивнул. – Как в добрые старые времена. Джентльмены здорово надирались в добрые старые времена, не могли выйти к дамам. («Надо сказать, что совсем не как в старые времена, – заметил чуть позже мистер Самграсс, пытаясь завязать со мною дружескую беседу. – В чем разница, трудно определить. То ли веселья недостает, то ли духа товарищества. И знаете, у меня полное впечатление, что он пил еще днем, в одиночку. Откуда же он взял деньги?»)

– Себастьян пошел спать, – сказал Брайдсхед, когда мы пришли в гостиную.

– Да? Почитать вам?

Джулия и Рекс сели играть в безик; черепаха от наскоков болонки спряталась в панцирь; леди Марчмейн читала вслух «Дневник Никого», но очень скоро, хотя было еще рано, закрыла книгу и сказала, что пора спать.

– Я останусь еще немного, можно, мама? Еще три роббера.

– Хорошо, дорогая. Зайди ко мне, перед тем как лечь. Я не буду спать.

Нам с мистером Самграссом было очевидно, что Джулия и Рекс хотят остаться одни, поэтому мы тоже раскланялись; Брайдсхеду это не было очевидно, и он уселся в кресло читать «Таймс», который сегодня не успел просмотреть раньше. Вот тогда-то, по пути на нашу половину дома, мистер Самграсс и сказал: «Совсем не как в старые времена».

Утром я спросил у Себастьяна:

– Скажите мне честно, вам нужно, чтобы я здесь оставался?

– Да нет, Чарльз. Не нужно.

– От меня вам никакой помощи?

– Никакой.

И я отправился объявить о своем отъезде и принести извинения его матери.

– Мне нужно вас кое о чем спросить, Чарльз. Вы дали вчера Себастьяну денег?

– Да.

– Зная, как он их употребит?

– Да.

– Не понимаю, – сказала она. – Просто не понимаю, как можно быть таким злым и бессердечным.

Она помолчала, но ответа, по-моему, не ждала; мне нечего было ей ответить, разве только завести сначала знакомый, бесконечный спор.

– Я не собираюсь вас упрекать, – сказала она. – Видит Бог, не мне упрекать кого-либо. Всякая слабость моих детей – это моя слабость. Но я не понимаю. Не понимаю, как можно быть таким милым во многих отношениях и потом вдруг сделать такой бессмысленно жестокий поступок. Не понимаю, как мы все могли вас любить. Вы с самого начала нас ненавидели? Не понимаю, чем мы это заслужили.

Я остался невозмутим; ее горе не нашло отзыва ни в одном уголке моего сердца. Когда-то я именно так представлял себе сцену моего исключения из школы. Я почти готов был услышать от нее слова: «Мы уже поставили в известность вашего несчастного отца». Но, отъезжая в автомобиле и обернувшись, чтобы бросить, как я полагал, последний, прощальный взгляд на Брайдсхед, я ощутил, что оставляю там частицу самого себя, и, куда ни отправлюсь теперь, мне всюду будет чего-то не хватать и я буду пускаться в безнадежные поиски, подобно привидениям, которые бродят в тех местах, где некогда зарыли свои земные богатства, и теперь не могут оплатить себе дорогу в подземный мир.

«Я никогда сюда не вернусь», – сказал я себе.

За мною захлопнулась дверь, низенькая дверца в стене, которую я отыскал и открыл в Оксфорде; распахни я ее теперь, и там не окажется никакого волшебного сада.

Я вынырнул на поверхность, на свет прозаического дня и на свежий морской воздух, после долгого плена в темных стенах коралловых дворцов и в колышущихся джунглях океанского дна.

Позади осталось – что? Юность? Отрочество? Романтика? Некое свойственное им волшебство, «Учебник юного мага», маленький лакированный ящичек, где рядом с обманными бильярдными шарами лежит черная волшебная палочка, монетка, складывающаяся пополам, и цветы из перьев, которые можно протянуть через полую свечу.

– Я расстался с иллюзией, – говорил я себе. – Отныне я буду жить в мире трех измерений и руководствоваться моими пятью чувствами.

С тех пор я успел убедиться, что такого мира нет, но тогда, бросая прощальный взгляд на скрывающийся за поворотом аллеи дом, я думал, что мир этот не надо даже искать, что он обступит меня со всех сторон, стоит лишь выехать на шоссе.

Так я возвратился в Париж, к друзьям, которых успел там завести, и к новым привычкам. Я думал, что больше никогда не услышу о Брайдсхеде, но в жизни редки такие внезапные и окончательные разлуки. Не прошло и трех недель, как я получил письмо, написанное офранцуженным монастырским почерком Корделии.

«Голубчик Чарльз, – писала она, – мне было так ужасно грустно, когда Вы уехали. Могли бы зайти попрощаться.

Мне все известно о Вашем позоре, и я пишу Вам, чтобы сообщить, что я тоже опозорилась; утащила у Уилкокса ключи и достала Себастьяну виски и была застигнута на месте преступления. Ему было очень нужно. По этому поводу был (и еще не кончился) грандиозный скандал.