Избавление - Джеймс Дики

И я держался. После множества едва ощутимых перемещений мне удалось поменять руки в той трещинке, за которую я уцепился. Освободившейся левой рукой стал шарить по скале; руку мне сильно оттягивал вниз лук, висящий через плечо; я вспомнил кадры из фильмов, когда крупным планом показывают руку, в отчаянии пытающуюся до чего-нибудь дотянуться: через тюремную решетку к ключу, или из зыбучего песка к кому-то – или к чему-то, – стоящему на твердой земле... Но ничего я не нащупал. Я снова поменял руки и стал обшаривать стену вверх и справа от себя. И там ничего. Я отправил в поиски болтающуюся в пустоте ногу в надежде, что, если мне удастся нащупать мало-мальски надежную опору, я мог бы чуть-чуть податься сверх и продолжать обшаривать стену руками, но никакой опоры я не обнаружил, хотя искал коленом и носком ноги везде, куда только мог дотянуться, во всех возможных направлениях. Задняя часть левой ноги сильно дрожала. Подпитанные вредной энергией, источаемой все растущей паникой, мои мысли завертелись в безумном круговороте; моча в пузыре затвердела, и низ живота охватила сильнейшая боль, а потом моча вырвалась и потекла, давая почти оргазменное наслаждение, как это бывает в юности, когда снятся эротические сны – такое нельзя предотвратить, и такого не нужно стыдиться. Мне не оставалось ничего другого, кроме как упасть. Оставалась последняя надежда – надо немедленно проснуться.

Я терял последние силы, но злость еще удерживала меня на месте. Я бы предпринял что-нибудь отчаянное, но ничего отчаянного сделать не мог – я застыл в одном положении, будто прибитый к стене. И все же понимал: если рисковать, то это надо делать немедленно.

Я вогнал все те малые силы, которые оставались во мне, в мышцы левой ноги, и оттолкнулся вверх, насколько это было возможно – сильнее, чем это было возможно. Не находя руками ничего, за что можно было бы ухватиться, я сражался со стеной за все, что она могла дать мне. В какой-то момент я обеими руками одновременно шарил по стене, хватаясь за ничто, а потом, когда вдруг сообразил, что бью в стену кулаками, я приказал себе не сжимать руки в кулаки, а держать их все время раскрытыми. Я находился на участке стены, гладком, как пьедестал памятника. И мне до сих пор кажется, что какой-то очень краткий промежуток времени я висел у стены, ни за что не держась и ни на что не опираясь, удерживаемый от падения лишь силой воли.

Затем под пальцем безумно шарившей по скале правой руки появилась трещинка; я решил, что разорвал камень собственным усилием. Я тут же засунул в нес остальные пальцы и повис на этой руке, а другой тут же стал ощупывать стену – не имеет ли эта трещина продолжения? Трещина оказалась весьма значительной, и мне удалось засунуть пальцы обеих рук, вплоть до ладоней – и тут же из камня в меня начали вливаться новые силы. Трещина привела меня к горизонтальной расщелине; я подтянулся, как подтягиваются на турнике, чтобы достать до перекладины подбородком, и забросил в расщелину ногу. Потом втянул туда и все тело, что было самым сложным делом – всегда, когда мне приходилось куда-нибудь втискиваться, не ноги, а тело представляло самую сложную проблему. Я забился в расщелину как ящерица, однако полностью уместиться там не смог. Когда я втискивался в эту большую трещину, плоско распластываясь и наслаждаясь переходом из напряженного вертикального положения в расслабляющее горизонтальное, то почувствовал, как лук соскальзывает с плеча, потом по руке вниз, но в последний момент успел согнуть руку в локте и остановить его падение. Втащил лук к себе в расщелину – наконечники стрел оказались у самого горла.

16 сентября

Лежа в расщелине, как в каменной могиле, стиснутый с трех сторон камнем и открытый с одной стороны темноте ночи, я ни о чем не думал. Щека упиралась в плечо, рука сжимала знакомую прохладу стекловолокна. Прикосновение к изгибам лука вызывало чувство красоты – лук был гладок, прохладен, текуч, рядом с его изгибами жестко торчали ровные стрелы, – при малейшем движении я задевал за их оперение, наконечники меня слегка покалывали. Но боль от уколов была хорошей болью – она возвращала меня от нереальности восхождения по скале к реальности того, что мне еще предстоит сделать. Я лежал, отдаваясь камню, штаны были полны соками, излившимися из моего пузыря – не холодными и не теплыми, просто присутствующими. Думай, говорил я себе, думай! Но ничего из этого не получалось – пока не думалось. Хотя у меня еще было в запасе немного времени. Я закрыл глаза и произнес несколько слов – ив них, вроде бы, был какой-то смысл, но совершено неуместный. Насколько я помню, я говорил что-то о проекте рекламы, по которому у нас с Тэдом возникли споры, но уверенности в этом у меня нет. Я мог произносить и какие-нибудь другие слова, о чем-нибудь другом. Как можно теперь сказать наверняка?

Но кое-какие из сказанных тогда вслух слов я запомнил точно. Какой вид! Какой восхитительный вид! Но при этом глаза у меня были закрыты. Река текла в моем воображении. Я поднял веки и увидел в точности то же, что только что видел внутренним взором. Какое-то мгновение я даже не различал, что видел, а что воображал; между двумя образами – зрительным и мысленным – была такая схожесть, что как-то различить их не имело смысла: оба сливались в образ реки. Река вечным потоком заполняла мир; отражение луны в ней казалось невероятно огромным и отсвечивало так сильно, что было больно глазам – ив воображении свет был столь же ярок. Что? – сказал я. Где? Нигде, я только тут. Кто? Неизвестный. С чего начинать?

Можешь начинать с лука и понемногу возвращаться к жесткой реальности того, что еще предстоит сделать. Вспомни, что произошло, вспомни, что должно произойти. Я сжал лук изо всех сил, возвращаясь к осознанию того, что мне снова придется карабкаться вверх, снова рисковать. Но еще немного можно подождать. Пусть река побудет со мной еще немного. И пускай еще немного мне светит луна...

У меня есть лук, и у меня есть стрела, пригодная для стрельбы, и еще одна, которой тоже можно рискнуть воспользоваться, но только на небольшом расстоянии. Мысль о том, для какойстрельбы предназначены эти стрелы, выбросила во все мои жилы полную порцию адреналина. И я почувствовал, что становлюсь бестелесным. Как ангел. Это ли имеют в виду, когда говорят об ангелах? Может быть...

А еще у меня есть моток нейлоновой веревки и длинный нож, который приставляли к моему горлу и который убийца воткнул в дерево рядом с моей головой. Но он уже не торчит в дереве, он у меня на боку. И от того, что нож побывал в реке, он ничуть не затупился, и если бы мне захотелось этим ножом побриться, то я мог бы это сделать. Интересно, болит ли еще в том месте на груди, где эта лесная мерзость, этот невероятный подонок, провел моим ножом? Я попробовал грудь рукой – все еще болело. Замечательно, замечательно. Я готов карабкаться дальше? Нет, нет, еще не готов. Еще немного подожду. Хотя время уже поджимает.

Было легко себе сказать: не понимаю. И я сказал это. Но к чему, собственно? Надо просто еще раз четко уяснить, где я и что я на этой скале делаю. И я почувствовал себя значительно спокойнее. Я находился, насколько мог определить, на высоте метров пятидесяти над рекой, – и полагал, что если мне удалось взобраться так высоко, то оставшееся расстояние мне тоже удастся преодолеть, хотя скала от моей расщелины до верху выглядела более крутой, чем там, пониже. Надо посмотреть еще раз. Сейчас больше ничего не нужно делать. Просто посмотреть. И все.

Какой вид, сказал я снова. Река совсем обезумела от красоты. В ней не было ничего, кроме красоты. Я никогда не видел ничего красивее. Но красота эта не смотрела на меня, она созерцала все вокруг. А я созерцал реку, эту сияющую ледяную бездну, из которой приходил далекий речной шум, которая была равнодушна ко всему, где кружились крошечные вспышки отраженного лунного света, собираясь в длинные, гибкие полосы, насыщенные непостижимым значением. Что за всем этим скрывалось?

Только это потрясающее сияние. И в этом сиянии – только несколько камней, каждый как остров; вокруг одного из них обвернулась полоска ярко-красного цвета, будто очертив лицо, силуэт бога, эскиз рекламы, набросок, деталь дизайна. Эта полоска была такого же цвета, какой обычно появляется, когда из-под закрытых век смотришь на солнце. Камень трепетал как раскаленный уголек – он выглядел так, как я того хотел, зажатый в своих пульсирующих границах и очерченный тем, что пульсировало во мне. А может быть, он напоминал мое лицо – как на тех прозрачных фотографиях, которые подсвечиваются с обратной стороны. Мое лицо? А почему, собственно, нет? Я могу представить его так, как мне того хочется – пускай будет лицо в повороте в три четверти, обрамленное лунным сиянием, отражающимся в бездне. Может быть, выглядящее слишком позерски, слишком напыщенно, но совсем не такое, какое можно увидеть в зеркале, что бы оно там ни отражало. Мне казалось, что я вижу выставленную вперед челюсть, рот, вдыхающий воду и камень; может быть, какую-то улыбку... Я закрыл глаза, открыл их снова – и полоса вокруг меня исчезла. Но она была там, была. Я чувствовал себя лучше, я чувствовал себя замечательно, и в глубине этого чувства, в его сердцевине затаился страх, страх и предвкушение грядущего – и неизвестность: чем все это закончится?