Прощение - Михаил Литов

- Как тебе сказать... дом далеко, что-то с ним приключилось, он рассеялся, как мираж...

- Ладно, посмотрим, - отмахнулась она.

- Я могу надеяться?

- Может, я пристрою тебя у Лоры.

- Хочу не у Лоры, а у тебя.

- Я говорю - посмотрим.

- И все же успокой меня, Гулечка, не разбивай мои надежды, не лишай меня удовольствия думать, что твой дом - в известном смысле как бы и мой дом.

- Это ты уже загнул, милый.

- Но все же?

- Посмотрим.

Я взглянул на нее пристально, испытующе, но вышло так, что мой взгляд словно затерялся где-то в пустоте. Глаза у Гулечки туманились довольством, вся она была до бесконечности далека от меня, так что я легко представил себе, как, какими словами и аргументами она откажет мне в ночном приюте. Мы вышли к обрыву. В отдалении среди листвы я увидел красную остроконечную крышу вепревского дома. Занимался вечер, и распростершееся внизу море будто наливалось свинцом. Признаться, я не испытал особого волнения, убедившись, что мы приближаемся именно к дому, где мне уже приходилось гостевать, - все теперь было словно одно к одному и какая-то отдельная деталь, даже и поразительная, в совокупности с другими не должна была, очевидно, бросаться в глаза и трогать. Складывался рисунок, своими неожиданностями и одновременно закономерностями принимавший облик финала, а уж против этого я не имел морального права протестовать. Нам открыла сама Лора, и мы немного побеседовали, прежде чем пройти в комнату.

- А Жанна тоже пришла? - спросила Лора. - Как жаль, что я не успела ее предупредить. Бывает же, а? Забыла... просто-напросто выпало из головы!

- Жанна - это моя жена, - объяснил я Гулечке, и она пожала плечами с удивительной грацией равнодушия. Я был умилен. Казалось, чтобы добиться подобного эффекта, нужны были усилия многих людей, все женщины мира должны были бы пожать плечами, выражая безразличие к моим проблемам, но Гулечка одна и с потрясающей легкостью сотворила этот шедевр.

- По-моему, - обронила она небрежно, - он меньше всего думает о своей жене.

- Я никаких претензий не имею, - возразила Лора с усмешкой, задрожавшей на ее тонких, этаких бескровных губах. - Это ваше дело, добавила она с искусным проявлением миролюбия.

Я спросил:

- А как ваше здоровье? Больше не болеете?

- Ты и не представляешь себе, дорогая, - кинулась Лора, - как мы извели в прошлый раз этого молодого человека. Мы говорили только о болезнях... и он терпел! Он, бедняга, молчал и не знал, куда себя деть от тоски. Нет, - повернулась она уже ко мне, - мы не вполне здоровы, выздоровления и не может быть... что поделаешь! И мы не хотели затевать пирушку, но ребята настояли, они молодые и здоровые. Им лишь бы беситься. Настоящие сорви-головы, какие бывают в романах. Сегодня, Кирилл, у нас будет не то, что в прошлый раз, и вы хорошо проведете время.

- Кирилл, - обратилась ко мне Гулечка, - цветы... где твоя галантность, Кирилл? Букет, виновница торжества - соображай, Кирилл!

Я спохватился.

- Я хочу одно сказать: тесен наш мир, - воскликнула Лора, сияя среди цветов. - Оказывается, мы все друг друга знаем.

Гулечка была великолепна. Я заново открыл для себя, что среди людей, ей знакомых и привычных, она расцветает с особенной силой, черт возьми, это открытие, как ни странно, с каждым разом доставляло мне все большее наслаждение, ибо мучило меня, я открывал, что в ее великолепии мне тем меньше остается места, чем оно пышнее. Лора обо мне уже забыла, не знаю, под каким именем я у нее теперь значился и значился ли вообще. Правда, часом позже она украдкой шепнула мне: можете на меня положиться, Корней, я ничего не скажу Жанне, я люблю ее, но это еще не значит, что вы тоже обязаны ее любить, я понимаю, всякое бывает, и нечего мне в это совать нос. Ее супруг, итальянский бедняк, похоже, вовсе не узнал меня. Как и в прошлый раз, он хмурился и, сидя во главе стола рядом с сиявшей по-своему, болезненно, Лорой, казался вместилищем мрачных разрушительных замыслов. Этот человек не менялся: он таил злобу в своем молчании, даже в молчании сравнительно мирных минут, он был лют, яростен, напорист, когда поднималась медицинская тема, и имел суровое мнение вообще обо всем на свете. Его постоянство навевало на меня скуку, внушало мне отвращение, я питал к нему физическую неприязнь, я не сомневался, что мне не удалось бы ни в чем его убедить, поставь я перед собой такую цель, и в конечном счете я не мог простить ему его постоянства, как другим не хотел простить изменчивости. Ни в том, ни в другом я не находил пристанища, и в том и в другом, как мне казалось, одинаково мельчала и распадалась та часть моей индивидуальности, которую я хотел бы обратить на полнокровное общение с людьми. Но его присутствие, как и его отсутствие, не имело для меня сколько-нибудь серьезного значения, не от него зависело, что со мной станется. Я всматривался в лица гостей и не видел ничего угрожающего моему относительному благополучию. Я знал наверняка, что Лора при первой же возможности донесет Жанне обо всем, что подметит за мной в этот вечер, но эта перспектива меня мало пугала, в ней не было ничего нового. Вместе с тем подняться, выкарабкаться из ощущения, что события принимают странный, как бы горячий и узкий, как бы уже специфический оборот, не удавалось, и это было сквернее всего.

Пирушкой заправляла молодая поросль, и я не понимал, что связывает хозяев с этими норовистыми и грубоватыми юнцами. Впрочем, Лора показала себя отличной хозяйкой, расторопной, в меру суетливой. Она показала себя даже в некотором роде наставницей молодежи, мудрой воспитательницей, чутко отзывающейся на нужды и проблемы, волнующие современного молодого человека, но я не берусь судить о воззрениях, которые она пыталась привить своим подопечным. Это была настоящая каша, иной раз с примесью каких-то даже трансцендентальных отходов, и, надо сказать, многие ребята, слушая виновницу торжества, прятали усмешку и в конце концов не нашли себе лучшего применения, чем напиться вдрызг. Были танцы, Гулечка бодро приняла в них участие, и Лора, разумеется, не отставала. Итальянский бедняк долго клевал носом и наконец рухнул со стула. В этот раз он был действительно пьян. Но это уже из области комического.

Как я и предвидел, Гулечка решительно отвергла мои притязания ночевать под ее крылом, мотивом отказа была уже поднадоевшая мне ссылка на неусыпную бдительность маменьки. Я не желал коротать ночь где попало, как придется. Выпив лишнего, я стал подозревать всюду ловушки, сети, на меня расставленные, мне пришло в голову, что на меня, родительскими усилиями и молитвами, объявлен розыск и идти в людные места - все равно что идти в петлю; я весь обратился в бдительность и осторожность. Я решился идти к Пареньковым.

Они удивились, что я так поздно, я же удивился вдруг, что до них еще не дошли слухи о моем очередном преступлении. Паренькова не сводила с меня неподвижного взгляда, в котором ясно читался приговор моему нескончаемому жульничеству, а Пареньков качал плешивой головой в такт моим путаным объяснениям, лениво пережевывал один за другим медовые пряники и вряд ли меня слушал. Он не имел ничего против моего ночевания и не старался постичь, что побудило меня бежать из дома. Его вполне устраивала версия, что я разругался с Жанной. Паренькова была убеждена, что исправит меня лишь могила, а буду я ночевать у них или нет, это уж никакого значения и не имеет. Они постелили мне надувной матрас на полу в небольшой чистенькой комнатке, погасили свет и ушли, почесывая головы и зевая. Среди ночи меня разбудил яркий свет, я открыл глаза и увидел, что они оба, в пижамах и тапочках, стоят на пороге и внимательнейшим образом изучают меня.

- Ты кричал, - сказала Паренькова.

- Знаю, - ответил я, - чувствовал, что кричу, но не думал, что громко. Мне приснился странный сон, будто я с отцом в каком-то помещении... ну, скажем, какое-нибудь фойе, вестибюль, даже, может быть, где-то в аэропорту или похоже. Вы слушаете?

Паренькова утвердительно и строго кивнула.

- Я не слушаю, - признался Пареньков. - Я хочу спать.

- Ничего, послушаешь, - отрезала женщина и бросила мне: - Продолжай!

- Нас человек семь. Я с отцом, мы сидим на лавке... трое парней пристают к какому-то человеку, отец ничего, сидит, а мне все не по себе, неймется, и тут один из них вытаскивает пистолет. Я говорю ему, этому, с пистолетом: дай посмотреть. Он, естественно, ни в какую, только щерится, и я понимаю, что нам с отцом тоже несдобровать, и, если я не придумаю что-нибудь, все пойдет прахом, совсем все, до ужаса, очень все. Я говорю парню: хорошо, положи его хотя бы между нами, на равном расстоянии, чтобы я рассмотрел, а ты, в случае чего, успел схватить. И он поверил, положил, а я зажженную лампу... знаете, такие старые керосиновые лампы?..

- Я не знаю, - быстро возразил Пареньков.

- ... я ее заранее приготовил под столом, и только он пистолет положил на стол между нами, я ему сразу эту лампу запустил в морду. Так ведь он-то как раз заверещал, а не я, вот что странно, получается, будто он подал голос через меня или я как-то натурально почувствовал его боль... Странно, не правда ли?