Клубника со сливками - Светлана Демидова

Мариванне Погорельцевой приходило на ум, что все началось с Риммы Брянцевой. Она говорила молодым сотрудницам, что разбить чужую семью – труд небольшой: стоит только надеть юбчонку покороче, выпендриться с подарком на двадцать третье февраля – и дело в шляпе. Мужики и не вспомнят, что дома ребенку некому задачу по математике решить, когда некоторые несознательные особи женского пола перед носом кандибобером скачут. И начальник их, Егоров, в этом смысле оказался не исключением, а самым что ни на есть правилом, хотя раньше и зарекомендовал себя примерным семьянином. За поругание собственной ячейки он и несет теперь крест одиночества и неухоженности. А что касается Брянцевой, то она наверняка сейчас трясет юбкой в другом месте, потому как, единожды начав, остановиться уже практически невозможно, разве только в каком-нибудь борделе, пойдя по рукам, на что всем им, ее бывшим сотрудникам, конечно же, совершеннейшим образом наплевать. А она, Мариванна, посоветовала бы Егорову посыпать голову пеплом и пойти с покаянием к жене Ларисе, потому что, во-первых, она красавица и не чета худосочной Римке, а во-вторых, на его бедную голову могут найтись и другие брянцевы, которые вообще непонятно куда его заведут. Она, Мариванна, уже заметила, что Юрий Николаевич теперь особенным взглядом смотрит на секретаршу Юлию, которая приносит ему приказы и распоряжения от вышестоящего начальства. А у той Юлии мужа нет и потому взгляд тягучий и волглый, на который такие простаки, как их начальник, и ловятся за здорово живешь.

Егоров ничего такого не подозревал ни о себе, ни о секретарше Юлии. К Ларисе он возвращаться не собирался. Он не мог себе простить, что однажды поддался на ее происки и улегся в бывшую супружескую постель. Вид красивого тела Ларисы, конечно, не мог не произвести на него обычного своего действия, как, впрочем, видимо, и на других мужчин. Взять хотя бы того же соседа с верхнего этажа… Последнее время Юрий почему-то стал его оправдывать… А вот женщин оправдать он никак не мог. Ни одну. Особенно Римму. Ему все еще казалось, что подушка пахнет ее волосами, он менял наволочки до тех пор, пока Анечкины запасы чистого белья не кончились, но запах его все равно преследовал. И это его злило. Почему он никак не может забыть эту женщину? Почему у него выпрыгивает сердце, когда он проходит мимо ее бывшего стола, который сразу же заняла Мариванна Погорельцева?

Хорошо, что хоть мать, то есть Евстолия Васильевна, оказалась на высоте. Он чуть с ума не сошел, подозревая ее в связи с Никитой. Неужели этот тип его отец? Он и Анечка… Какой все-таки кошмар! Эти последние известия совершенно выбили почву у него, Юрия, из-под ног. Он очень любит Анечку. Всегда любил, но матерью ее назвать никогда не сможет… Его вырастила Евстолия Васильевна. Вот он говорит себе – Евстолия Васильевна и насилует себя этим. Она его мать, и, пожалуй, стоит все оставить, как есть. После этих событий он гораздо реже стал бывать у нее, старается обращаться к обеим женщинам нейтрально, а они прячут глаза и отворачиваются, тоже не зная, как себя лучше вести. И вообще, в их квартире теперь постоянная предгрозовая напряженность. Все ждут очередного явления Никиты, который непременно разразится громом, молниями и, возможно, каким-нибудь камнепадом. Юрий его тоже постоянно ждет, уткнувшись носом в подушку, непостижимым образом пахнущую Риммой.

– Юра, приезжай немедленно, – продышала в телефонную трубку мать. – Я слышу, как Анечка бранится в коридоре с Никитой… Боюсь…

Егоров позвонил начальнику и отпросился у него по семейным обстоятельствам прямо посреди рабочего дня. Он понимал, что нельзя бросать двух немолодых больных женщин на бесноватого Никиту.

К его удивлению, в комнате, где лежала мать, кроме заплаканной Анечки и Никиты, находилась еще и Лариса. Она прикрывала лицо кружевным платком, будто у нее болел зуб. Евстолия Васильевна не сидела в подушках, как бывало, а лежала ничком, закрыв глаза и задрав кверху острый подбородок, обтянутый жатой серой кожей.

Юрий бросился к ней со словами:

– Мама! Что!!!

Евстолия открыла глаза и растянула бесцветные губы в улыбке.

– Спасибо, что все-таки назвал мамой, – тихо сказала она. – Со мной ничего… то есть все как всегда. Я просто набираюсь сил перед… сражением… Приподними меня…

Егоров легко поднял почти невесомое тело матери, а тут же подскочившая Анечка поставила торчком подушки. Евстолия, тяжело откинувшись на них и оглядев собравшихся вокруг ее постели, обратилась к пасынку:

– Ну! Что скажешь, Никита Николаевич?

– Еще раз предлагаю договориться со мной по-хорошему, – ответил он.

– Не будешь ли ты так любезен напомнить, в чем заключается твое хорошее?

– Буду любезен, Евстолия Васильевна, – ухмыльнулся Никита. – Это мне ровным счетом ничего не стоит. Итак: хорошее заключается в том, чтобы Юрка подарил мне папашину коллекцию и данную квартиру. Время не ждет! А вам, две юные красотули, вполне хватит Анюткиной жилплощади. Там достаточно места. Я проверял. Скажи, Юрок!

– А ему… Юрку… что ты предлагаешь? – бесстрастным голосом поинтересовалась Евстолия.

– А Юрок пусть катится к своей жене! Квартира у нее вполне приличная!

– Тоже проверял? – вставил Юрий.

– А то! Скажи, Лариска!

Юрий метнул встревоженный взгляд на Ларису. Она молча отмахнулась от них рукой и еще крепче прижала к щеке платок.

– Не выгорит у тебя это дело, – бесцветно сказал Юрий и презрительно добавил: – Папаша…

– А вот это ты напрасно… сынок… ха… гляди-ка сюда… – И он вытащил из пакета, который держал на коленях, старинную книгу, золоченый обрез которой тускло сверкнул.

– Что это? – вскинулся Юрий, а Евстолия слеповато сощурила глаза.

– А это, Юрок, не что иное, как «Часослов», любимая книга папаши, которую, между прочим, твоя названая маманька недавно загнала за бешеные деньги!

Юрий хотел взять у него книгу, но Никита не дал:

– Ку-у-уда лезешь!!! Мы ее с Лариской не без труда выкупили, а ты лапы немытые тянешь!

Юрий беспомощным взглядом окинул сначала Евстолию, а потом бывшую жену:

– Мама! Лариса! Я ничего не понимаю… Кто продал, кто выкупил? Зачем? Что происходит?

Лицо Евстолии сделалось бледно-пепельным. Глаза окончательно запали, многочисленные морщины углубились, и оно стало казаться намеренно иссеченным резцом скульптора, который очень старался изобразить последнюю стадию дряхлости и много в этом преуспел. Лариса, забывшись, в ужасе отняла от щеки платок, и глазам присутствующих предстали два отвратительных зеленовато-коричневых синяка под глазом и на переносице, которые не могла скрыть даже густо намазанная крем-пудра.