Несбывшаяся любовь императора - Елена Арсеньева

Не слишком он верил докторам – им, шарлатанам, лишь бы побольше людей в гроб вогнать… однако порой боли становились непереносимы. Старинный приятель и помощник Шумилова, Данила Разбойников, сказал однажды, едва отходивши друга своего и хозяина от мучительного припадка:

– Зря, милый мой, к доктору идти не желаешь. Сейчас, слух прошел, в столице практикует немецкий знаменитый специалист по сердечным болезням. Фамилия его Раух. Лечил он прежде только французских царей-королей, и, говорят, сам государь император наш его весьма жалует. А уж если первый человек в империи сего Рауха высоко ставит и ему свою драгоценную жизнь доверяет, то тебе особо заноситься не следует. Вылечит он твою хворь, вот посмотришь! Он, слышно, лишь только руки на больного возложит, так тому и легчает. Вот какой чудодейный лекарь этот Раух!

– Навроде святого, что ли? – огрызнулся Шумилов и более слушать Данилу Разбойникова не стал, прогнал от себя. Вот еще! Немцы! Да что они знают, что могут? Всем известно: что русскому здорово, то немцу смерть. И наоборот. То-то и оно!

К немецким докторам Николай Дмитриевич относился еще хуже, чем ко всему докторскому сословию. Как многие русские люди, вырос он в убеждении, что этим шарлатанам лишь бы побольше нашего народу перетравить, потому что лютерский бог им за каждого загубленного православного грехи на том свете снимает. Однако упоминание о доверии государя императора к немцу Рауху из памяти его не шло. А потому он, внешне бычась на Разбойникова, потихоньку разузнал, где и почем ведет прием Раух. Выходило, что, кроме государя, принимает он лишь высших сановников империи, ну а цену за прием ломит такую, что, может, только истинным богачам, вроде Шумилова, и можно за визит заплатить да не пойти после этого по миру. К тому же деньги доктор требует вперед платить, а не после визита. Видать, французские цари-короли часто от него сбегали, не заплатив, а может, и русские перед ним успели провиниться, известное дело, наш брат тоже не промах.

Поскольку Шумилов к дворянам да аристократам не принадлежал, надежда попасть на прием у него была совсем невелика. Был миг, он почти повернулся, чтобы уйти восвояси. Больно надо! Но в том-то и дело, что его уже разохотило. Взял да и предложил тройную цену. Знал, что очень удивится, если немец-перец-колбаса устоит.

Что ж, тот и впрямь не устоял, деньги принял, приказал раздеться и лечь на неудобном диванчике, обтянутом столь жестким коричневым трипом, что он и сквозь простынку кололся, однако удивляться Николаю Дмитриевичу все же пришлось, когда, закончив осмотр, Раух потребовал помочиться в склянку и накашлять в другую, а также извлек из проколотого шумиловского мизинца капельку крови. Потом доктор столь долго стучал ледяными, тонкими, очень белыми пальцами по всему телу Шумилова, по спине, по животу и по ребрам, слушал своей трубкой его грудь, сильно ее продавливая и щупая ледяными пальцами, что пациент начал дрожать от холода и едва не взмолился, чтобы ему дозволили одеться. Немец кивнул и вышел, взяв с собой склянки с накашлянным и мочой. Воротившись спустя час, казенным, словно под расписку выданным, тоном проговорил, что должен вернуть ему половину уплаченной суммы.

– Это что ж так? – изумился Николай Дмитриевич, а немец (он говорил на вполне пристойном русском языке) осведомил его, что полагает брать непорядочным деньги с человека, которому помочь не в силах.

– Это почему? – еще пуще удивился Николай Дмитриевич, подумав, что вот не зря он не хотел к сему Рауху идти: не способный оказался немец к лечению!

И тут Раух все тем же казенным тоном осведомил его, что причина никакая иная, кроме как тяжесть его, Николая Дмитриевича, хвори. Называется сия хворь – тут Раух разразился латынью, а когда у пациента стали круглые глаза, снизошел и объяснился по-русски:

– Вы, конечно, слышали о туберкулезе, который русские называют чахоткой? Легкие начинают разлагаться, человек выхаркивает их с кровавой мокротой. Однако туберкулезу могут быть подвержены не только легкие, но и другие части организма. Например, бывает туберкулез трахеи и бронхов. Установлено, что возможен костный туберкулез. У вас же, сударь, поражена этой заразой аналогичной болезнью мышца, которая заставляет двигаться одну из частей сердца[27].

Николай Дмитриевич по-прежнему ничего не понимал. Раух, скривив губы, сухо объяснил, что сердце Шумилова – главный механизм, который заставляет работать весь прочий органон, – отягощено некоей врожденной, то есть возникшей при появлении на свет, опухлостью и, пытаясь справляться не только с жизненными нагрузками, но и с хворью, износилось прежде времени, а потому трудиться далее отказывается. Припухлость же увеличилась и продолжает расти. И ведь не заменишь в сердце некие части на запасные – до таких хитростей лекари еще не додумались. Это как раз тот случай, когда им приходится, разведя руками, изречь фразу, которая звучит как смертный приговор: «Медицина здесь бессильна!» – и уйти восвояси, оставив пациента наедине с его болью и смертным страхом, который отныне застит ему весь мир.

– Конечно, – сухо добавил Раух, – вы можете обратиться к прочим докторам и мой диагноз проверить, однако советую не сомневаться, что я – единственный в мире специалист по злокачественным опухолям сердечной мышцы, а потому лучше вам поверить мне и оставшееся на этом свете время провести с пользой для спасения души вашей и распоряжения вашим состоянием.

Николай Дмитриевич смотрел на него тупым, остановившимся, погасшим взором – да и вряд ли народился на свет человек, который известие о своей скорой, неотвратимой, неминучей кончине встречает с радостными кликами! – а сам думал, что ни к каким другим докторам он, конечно, обращаться не станет. Он безоговорочно поверил Рауху, с его ледяным тоном, ледяными белыми пальцами, болезненно вдавливаемой трубкой и колючей кушеткой. Более того! Он обнаружил, что смутно предчувствовал свою обреченность, именно оттого и не обращался к докторам прежде. Тянул время, боялся услышать приговор… Ну вот и дотянул, вот и услышал.

Вдруг матушка вспомнилась… Не от той ли хвори она, бедная, мучилась и померла? Как же печалилась, как горевала, что Николашенька вырастет без материнской заботы и ласки! И вот теперь забирает к себе любимого сына…

Тем временем Раух вышел, предложив пациенту одеваться. Делал это Николай Дмитриевич столь долго, что аж самому неловко стало. Забыл, как руки в рукава сорочки вставлять, вот до чего дошло! Сапог левый на правую ногу натянуть пытался… Кое-как собрался с остатками достоинства и некоторое время смотрелся в большое настенное зеркало, пытаясь собрать расползшиеся, даже разбежавшиеся в ужасе (так ему почудилось) черты лица. Неимоверным усилием заставив голос не дрожать, он спросил доктора, который терпеливо ожидал в соседнем кабинете: