Скоморохи - Владимир Аристов

В горнице жарко.

Печь с трубой топится по-белому, но от лампадного чада, жары и человеческого дыхания в тесной горенке дух тяжелый — хоть топор вешай. От стены к стене — стол. На длинных скамьях по обе стороны стола сидят ученики. Учеников двенадцать, все сыновья псковских попов и дьяконов.

Младшему из учеников, сыну вознесенского дьякона, ясноглазому, пухлолицему отроку Христе недавно минуло одиннадцать лет; у Митяйки Козла, сына успенского попа, что в Запсковьем храме, курчавится на подбородке и щеках темная бородка, грудь — хоть жито молоти, руки — схватит шутя кого из молодших учеников, на коже так и останутся синие пятна. Парню за двадцать годов переходит, давно бы пора Митяйке жениться и чад плодить, он же вместо того третий уже год сидит с отроками за псалтырью, не может одолеть книжной премудрости.

Прежде отцу Митяйки — попу Фоме — не было бы с чадом никаких хлопот: вошел парень в года, перенял у отца с пятое на десятое править церковную службу — и ставит владыко поповское чадо в дьякона, а если чадо чуть поразумнее, да не поскупится родитель владыке на подарок, так и быть чаду сразу же в попах. Нужды нет, что новопоставленный дьякон или поп аза и буки в глаза не видел, кое-что переймет с голоса у других, а не переймет — будет поповствовать где-нибудь в дальней волости или погосте, где мужики еще молятся пням и всякому попу рады, лишь бы не обременял поп большими данями.

С тех пор, как сел новгородским владыкой архиепископ Иона, всему духовному чину житье пришло горькое. Стал Иона докучать духовным поучениями и посланиями, корить невежеством: «Сами ни аза ни буки не ведаете и чад своих доброму ничему не научаете», грозил не ставить в попы поповских сыновей, какие не выучатся толком книжной грамоте. Думали духовные, что владыко только постращает и тем дело кончится — не впервые уже митрополиты корили попов невежеством, знали — всякий новый веник чисто метет. Срок Иона дал две зимы. Думали духовные: за два-то года все может по-иному обернуться — или владыко забудет свои поучения и утихомирится, или отдаст богу душу, и все пойдет по-прежнему.

Пришло время — послали из Пскова к владыке архиепископу в Новгород пятерых поповских и дьяконовских сыновей, чтобы посвятил их Иона в духовный чин. Повезли с собой чада и подарки владыке, как водилось всегда.

Владыко Иона сам испытывал присланных в книжной мудрости. Из пятерых один только мог толком читать книги, его архиепископ и поставил в попы, остальные поповские чада вернулись с наказом от владыки научиться книжной грамоте, а до того на владычий двор не показываться. Подарки Иона однако взял.

С тех пор стали попы подговаривать бояр и мутить на вече, чтобы был в Пскове свой архиепископ: «Владыко Иона — лихоимец, поминки емлет, а поповских и дьяконовских детей, псковичей, в попы и дьяконы не ставит».

Мутили так попы, пока не сговорили вече послать в Москву посла — бить великому князю челом, просить, чтобы был в Пскове свой владыко. В Москве митрополитом всея Руси сидел ученый болгарин Феодосий, бескнижных попов, не разумевших грамоте, он и сам не жаловал, и в деле разобрался быстро. По его совету великий князь в челобитье Пскову отказал.

Псковским попам пришлось смириться. Год спустя явился в Псков черный поп Мина с грамотой от архиепископа Ионы. В грамоте владыко напоминал попам, чтобы учили они чад книжной грамоте, а для научения послан в Псков поп Мина. Узнали духовные от кого-то стороной — попствовал поп Мина прежде в Москве, грамоту книжную разумел, как редко кто из попов разумеет, и по-гречески мог читать, но за великую жадность был у владыки митрополита в пренебрежении. Когда же стал в Новгороде архиепископом Иона, уехал поп Мина в Новгород — Иона был его старый дружок. Дознались попы: не столько прислан Иона для научения чад грамоте и всей книжной мудрости, сколько доглядывать за псковскими попами, чтобы не мутили против владыки на вече.

Посадникам и боярам Мина пришелся по нраву и строгостью житья, и тем, что церковную службу и науку поповскую знал, как ни один поп в Пскове. Пришлось попам заискивать перед владыкиным дружком, поохали, повздыхали, но сыновей к Мине для книжного научения все же послали.

Сидел поп Мина на лавке под образами, — в руке для острастки и в назидание ученикам плетка-двухвостка добротная, толщиной в палец, — прислонясь к стене спиной, слушал поп, как ученики повторяли зады, то, что читали с начала зимы. От бормотания учеников и тяжелого духа Мина разомлел, борода обмякла, рука с плеткой повисла, поп склонился набок, пустил носом храп. Ученики навострили уши, переглянулись, поглядывали на всхрапывавшего учителя — не прикидывается ли, но бормотали уже не с прежним усердием. Митяйка Козел ткнул отрока Христю кулаком. Христя охнул, от боли у него перехватило дыхание, глазами показал он на плетку, зажатую у Мины в руке. Козел ухарски тряхнул рыжими кудрями — пробовать двухвостку для Митяйки не было редкостью.

В горницу вошел Ждан, постоял у порога — не проснется ли Мина. Ученики ему весело закивали. Ждан подошел к Козлу, через плечо заглянул в псалтырь. Митяйка состроил ему рожу, сам же, покачиваясь, бубнил баском под нос «Блажен муж».

Ждан удивился: которая неделя, как сели ученики читать псалтырь, а все твердят первый стих.

На подворье монастыря Живоначального креста жил Ждан уже шестой месяц. После того, как он увидел на торгу попа Мину и узнал от купца, что учит Мина поповских детей книжной науке и в грамоте мастер, засела ему в голову мысль выучиться книжной грамоте. Дело он повел хитро, и, прежде чем идти на подворье, выведал у людей, как и что.

На подворье, кроме самого Мины, жило два монастырских старца — Сосипатр и Ахилла, каждому из них шло уже по восьмому десятку лет жизни. Легкую работу — засветить лампадку, раздуть кадило — старцам было под силу, в лес же ездить, дров наколоть, варево сварить, хлебы замесить — ни Сосипатр, ни Ахилла не годились. Все дело по двору справлял молодой мужик, послушник Аврамка. Перед успеньевым днем, когда молился Мина со старцами в часовне, Аврамка выволок у Ахиллы из сундука порты с рубахой и пропил у знакомого корчмаря. Мина выгнал пьяницу со двора вон. В это время как раз и подвернулся Ждан, потолковал сначала со старцами, наговорил им с три короба: жил-де он в дальней обители в послушниках, обитель погорела, с тех пор и бродит он и не знает, где бы преклонить ему голову, а имя его в крещении Иван.

Ахилле и Сосипатру Ждан понравился, Мина только побуравил пришельца глазами — будет ли мужик на него со старцами работником. Узнать в бородатом мужике скомороха, того самого, которого корил он в избе у Ириньицы, было трудно. За пять лет народа Мина перевидал немало, где было здесь запомнить жениха Белявы. И стал Ждан работным мужиком-послушником на подворье монастыря Живоначального креста, от работы, как Аврамка, не бегал, со старцами в спор не вязался. Зимой, с пророка Наума, когда сели Минины ученики за книжное учение, Ждан просил Мину, чтобы благословил и его учиться с поповскими сыновьями грамоте. Мина опасался, что Ждан не будет управляться с работой по двору, и благословения не дал, однако и запрета не положил. Управившись по двору и со стряпней, приходил Ждан в горницу — слушал, как учит Мина учеников грамоте.

Буквы Ждан постиг сразу. Мина только разводил руками: поповским чадам книжную мудрость приходилось вколачивать в головы подзатыльниками и через зад ременной плеткой, иные ходили по второму году и не могли постичь азбуковника, а этот не то азбуковник — по псалтыри бредет не спотыкнется. Стал подумывать поп Мина, что не худо бы было приспособить Ждана переписывать книги. Книжных переписчиков не только в Пскове, а и в самой Москве не густо, за плохонький без росписи псалтырь переписчики просят столько, сколько иной поп и в месяц молебнами не намолит. Подумал, прикинул — какая будет подворью и обители прибыль, если станет Ждан переписывать поучения и псалтыри. Сказал Ждану: «Господь тебя наградил разумом острым, не уподобляйся рабу нерадивому. Овому дан один талант, овому два, кому больше дано, с того больше и спросится».

Старец Ахилла письменное дело знал хорошо, книг за свою жизнь переписал много: и псалтырей, и часовников, и поучений, теперь же переписывать не мог, тряслись от старости руки. Он и показал Ждану, как надо чинить писало — гусиное перо с разрезом, и чернило готовить, и руку держать.

Ждан взялся за дело охотно. Сначала никак не мог приспособиться вести ровно строку — буквы прыгали вкривь и вкось, точно захмелевшие плясуны-скоморохи, однако за месяц между делом одну псалтырь переписал. Днем возится он по двору, и снег отгребает, и дров наколет, и печи истопит, и варево сварит, вечером отстоит в часовне вечерню, старцы и поп Мина залягут спать, а он подсядет на поварне к столу, пододвинет ближе свечечку и скрипит писалом, пока пальцы совсем не замлеют. За месяцы, прожитые на подворье, он похудел, на щеках совсем сгас румянец.