Андерсен - Борис Ерхов

Наконец, 18 октября 1833 года, кое-как преодолев особенно тяжелый из-за непогоды последний отрезок пути — двое путешествовавших вместе с Андерсеном датчан, устав от дорожных трудностей, отказались ехать с ним дальше, — он прибыл в Рим и в тот же вечер присутствовал на торжественном перезахоронении останков Рафаэля в Пантеоне. Оно было произведено в связи со слухами о том, что череп художника, хранившийся в Академии Святого Луки, был подложным. Папа Григорий XVI разрешил эксгумацию, и в результате ее было установлено, что останки Рафаэля находятся в могиле в целости и сохранности. Не прикрывая поэтическими эвфемизмами прозу жизни, Андерсен пишет в автобиографии:

«Торжественное впечатление было, к сожалению, нарушено прозаическим эпизодом: могила оказалась слишком узкой, и, чтобы втиснуть туда гроб, пришлось поставить его. В результате уложенные в порядок кости смешались в кучу. Слышно было даже, как они застучали»[129].

На этой церемонии Ханс Кристиан познакомился с несколькими постоянно проживавшими в Риме земляками. Самым известным среди них был Бертель Торвальдсен (1770–1844), пользовавшийся тогда мировой славой датский скульптор, также выбившийся из простонародья (он был сыном исландского резчика по дереву, обосновавшегося в Дании). На следующий день Андерсен посетил его в доме на улице Систина (неподалеку от знаменитой Испанской лестницы) и вскоре очень удачно нашел для себя там же недорогую квартиру с балконом и видом на Альбанские горы. В ней поэт прожил следующие четыре месяца.

Тем же вечером на церемонии перезахоронения Андерсен познакомился с датским поэтом Людвигом Бёдткером, состоятельным человеком и знатоком Рима, показавшим ему достопримечательности Вечного города: Колизей, Капитолийский холм, собор Святого Петра и другие знаменитые церкви. Вместе с ним и еще несколькими друзьями Ханс Кристиан обследовал катакомбы и совершил несколько прогулок по живописной области вокруг Вечного города — Кампанье, не сильно изменившейся со времен великой империи. Уже 16 декабря 1833 года Андерсен писал Хенриетте Вульф-младшей: «Рим открыл мне глаза на красоту».

В кружок римских датчан того времени, обычно собиравшихся в Кафе Греко на виа дей Кондотти чуть ниже Испанской лестницы — заметим, что через два года оно стало любимым местом другого писателя, Николая Васильевича Гоголя, часто наезжавшего в Рим, — входил молодой художник Альберт Кюхлер. Незадолго до нового, 1834 года он написал портрет молодого Андерсена, на котором тот, что чрезвычайно редко, изображен анфас (эта картина удачно воспроизведена на обложке четвертого тома современного собрания сочинений Андерсена, вышедшего в юбилейном 2005 году). Один из самых обаятельных и жизнелюбивых членов скандинавского землячества в Риме, Кюхлер впоследствии (в 1844 году) перешел в католичество и, став монахом-францисканцем и приняв имя отца Пьетро ди Санте-Пио, целиком посвятил свое творчество религиозным темам.

Римская колония датских художников и поэтов тепло приняла Андерсена, а искусство, природа и народная жизнь Италии до такой степени захватили его, что он с неохотой вспоминал о необходимости возвращения на родину. Но иногда она напоминала о себе — неприятно. Из письма Коллина-отца от 30 ноября 1833 года Андерсен узнал, что Эдвард Коллин не нашел издателя, который согласился бы взять на себя выпуск драматической поэмы «Агнете и Водяной», из-за чего печатать ее придется автору за свой счет и искать для книги подписчиков. Неудовольствие издателя вызвала форма произведения, которая, по мнению автора письма, «оставляла желать много лучшего». Естественно, такие новости и отзыв об «Агнете» автора не обрадовали. Еще более тяжелым ударом для него было другое известие. Сразу после того как Эдвард отослал Андерсену свое последнее письмо, Коллины узнали о смерти его матери, «что, скорее всего, ему уже известно».

Однако о кончине матери, случившейся 7 октября того же года, Андерсен ничего не знал. В ответном письме от 17 ноября он написал старшему Коллину.

«Мой дорогой, дорогой отец! — Андерсен называет Йонаса Коллина отцом (позволение называть его так он испросил чуть раньше, на что тот с пониманием согласился). — Вот я и остался один-единственный на всем свете! Ваше письмо, полученное мной вчера, сообщает о смерти моей старухи-матери. Это было благое деяние нашего Господа, ведь она была слаба и беспомощна. Вы не знаете, как много слез вызывало у меня ее положение, я ведь не мог сделать почти ничего, чтобы облегчить ее участь, и действительно молил Бога, чтобы он прибрал ее. Мое последнее письмо из Рима она не получила, но я знаю, что она за меня молилась и благословляла своего сына. Теперь, когда я узнал, что она умерла, мной владеет одна лишь мысль: „Спасибо Тебе, Господи!“ — и тут же возникает странное ощущение: я удивлен тем, что остался совсем один. Здесь я переживаю это вдвойне, и поэтому мне так дорого, что я пишу Вам, все-таки в Вашем лице у меня есть собеседник!..»

Андерсен навещал мать при каждом своем посещении Оденсе. Его письма Анне Марии не сохранились, и это неудивительно: в последние годы она жила в богадельне при местной больнице, в которую, как уже сообщалось, ее удалось устроить при содействии полковника Хёг-Гульдберга, командира местного гарнизона. А вот письма от нее Андерсен хранил. Сама Анна Мария грамоте так и не научилась, и с ее слов сыну писали люди, которых она об этом просила. Как правило, в этих коротких записках мать радуется успехам Ханса Кристиана, благодарит его за деньги (он регулярно посылал ей небольшую сумму) и за присылаемую одежду, которую она переделывала для себя, а также жалуется на старческую слабость — особенно на отказывающиеся служить ноги. Иногда мать прямо просит прислать ей чуть больше денег, а в одном случае — чтобы сын адресовал письма и деньги прямо ей и не верил тому, что рассказывают о ней третьи лица. Еще в одном письме она сообщает, что ничего не знает о судьбе его сводной сестры Карен, о которой Андерсен, судя по всему, в одном из своих писем справлялся.

Несомненно, Андерсен любил свою мать, хотя в его чувстве проявлялась известная доля эгоцентризма. Вот как, ничуть не приукрашивая себя, примерно в тех же словах, что и в письме Коллину, он описывает свое отношение к смерти матери в «Сказке моей жизни»: «…я невольно воскликнул: „Благодарение Богу! Окончились ее мытарства и нужда, которых я так и не мог облегчить“. Тем не менее я горько оплакивал ее, не в силах свыкнуться с мыслью, что теперь у меня нет никого на свете, кто бы любил меня, несмотря ни на что, побуждаемый к тому самой природой»[130].