Средневековая Европа. Восток и Запад - Коллектив авторов

Все знали тогда, что именно смерть конкретного человека, то, как он оставляет этот мир, многое объясняет и в том, как он жил, что говорил и, главное, какова его дальнейшая судьба как на небесах, так и в памяти потомков. Аристотель не исключение. «Яблоко» – ars moriendi, моделирующая смерть Аристотеля по смерти Сократа[281] (конечно, с тщательно вычищенными намеками на самоубийство), и эта модель близка и христианским представлениям о кончине, вызывающей страх, слезы, раздумья и, что главное, исповедание личной веры – такое исповедание, где нет места ни лжи, ни ошибке.

В порыве типично феодального лицемерия государи и крупные синьоры того времени перед смертью принимали постриг, чтобы предстать пред взором Всевышнего в буквальном смысле обеленными. Фридрих II, внимательный читатель Аристотеля, известный своей борьбой с папами, оказавшись на смертном одре под отлучением, умер цистерцианцем. Манфред, его излюбленный и не менее просвещенный сын, попытался смоделировать свою кончину иначе: на смертном одре, помышляя о спасении души и прося милости у Всевышнего, он попросил прочитать ему вслух книжицу «князя философов», попавшуюся ему под руку в библиотеке отца, а когда выздоровел, то перевел ее на латынь, как он считал, на благо христианам, и снабдил небольшим предисловием, по стилю достойным знаменитых dictatores Великой курии: из него мы и узнали эти подробности[282]. Выздоровевший юный герцог успел потом стать королем, продолжить отцовскую работу над «Книгой об искусстве соколиной охоты» (Апостолическая библиотека Ватикана, рукопись Pat. lat. 1071), повоевать с папством, поддержать переводы других аристотелевских текстов, подлинных и неподлинных, выслать их в Париж в 1263 г.[283], прежде чем сложить голову в битве при Беневенто в 1266 г. Несомненно, яркая судьба, но и неслыханная в среде государей последняя воля: умереть, как Сократ. Возможно, именно это предисловие заслужило особую симпатию к Манфреду Данте, сжалившегося над грешником и поместившего его, в отличие от старшего Штауфена, «эпикурейца», в чистилище (Чистилище. III, 45; III, 112)[284].

У истоков нового жанра: история философии в изложении Иоанна Уэльсского

Мы увидели, что псевдоаристотелевские трактаты, вызывая недоумение, сомнения или, наоборот, доверие, читались иногда как руководство к действию, а (псевдо)автора превращали чуть ли не в христианского святого. Эта метаморфоза, в случае с «Яблоком», видимо, снимала даже бросающуюся в глаза несуразность рассказа Аристотеля о собственной смерти! Топос предвидения собственной смерти типичен для агиографии Востока и Запада с раннего Средневековья. Привязанность человека XIII в. к фабуле, к нарративу отразилась, в том числе, в собирании подобных «сказок» – не менее, чем в расцвете витража, жанра одновременно нарративного и классифицирующего[285]. Само схоластическое сознание в его классической форме, достигнутой тогда, было сочетанием нарратива и классификации, и это сочетание возродило такой хорошо известный в Античности и развитый позднее жанр, как история философии[286]. Родившаяся на пороге университета, эта «доксография», еще довольно слабо изученная, сыграла огромную роль в традиции знаний и формировании системы ценностей и авторитетов читающей публики позднего Средневековья. Остановимся лишь на одном примере[287].

Иоанн из Уэльса (Johannes Vallensis), францисканец из поколения Роджера Бэкона, популярный проповедник и библиофил, преподавал в школах своего ордена в Париже и Оксфорде в 1260–1280 гг. Одновременно с этим он компилировал своды знаний о святых и философах древности. Один из них получил название Compendiloquium de vitis illustrium philosophorum etdictis moralibus eorundem ac exemplis imitabilibus, что можно, учитывая содержание и вводные замечания автора, перевести как «Полезное повествование о жизни известных философов, их моральных высказываниях и достойных подражания деяниях»[288]. Амбициозный проект: здесь собрана масса сведений о языческих мыслителях древности (куда, что характерно, не попал ни один иудей или мусульманин), полезных для наставления юных проповедников. Эти сведения Иоанн собирал с таким же старанием, с каким пчела собирает мед, садясь лишь на добрые цветы[289].

Эти добрые цветы, т. е. круг источников, довольно внушителен: помимо Отцов мы найдем здесь Сенеку, Авла Геллия, Цицерона, «Федон» (что очень редко в те времена, сицилийский перевод остался фактически не востребованным)[290].

До Иоанна Абеляр, Иоанн Солсберийский, Элинанд и Винцент из Бове тоже собирали подобный урожай поучительных примеров из жизни древних мудрецов, всегда для наставления читателей или для обозначения собственного места в рамках престижной традиции. Но уэльсский францисканец первым догадался написать на основании этого материала целый трактат, вошедший к тому же в состав еще более масштабного педагогического свода, заканчивающегося «Кратким повествованием о мудрости святых» (Breviloquium de sapientia sanctorum): здесь читатель, уже все знающий о добропорядочности языческих ученых, мог насладиться образцами святости от Фиваиды до св. Франциска[291]. Эта оригинальная структура показывает, что наш францисканец не собирался будоражить интеллектуальную атмосферу в ордене: наставление собственным примером и через достойные подражания деяния других, aedificatio per exempla, уже очень важное для личного духовного опыта Франциска, оставалось таковым и во времена св. Бонавентуры[292]. Оставаясь правоверным в вопросе о недостижимости спасения для язычников, Иоанн следует этому общему настроению и логике соборных постановлений своего ордена, он соответствующим образом перерабатывает доступные ему сведения о древних мыслителях, чтобы создать памятник одновременно эрудитский, эмоционально взвешенный и духовно-наставительный.

Аристотелю уготовано в Compendiloquium почетное место, глава о нем превосходит все остальные и по размеру, и по богатству материала[293]. И неслучайно, что в своем панегирике Стагириту он не ссылается на Августина, как известно, любимого авторитета францисканцев и самого Иоанна. Достаточно вновь вспомнить наш quodlibet, чтобы понять причину: там анонимный магистр приводит без ссылки пассаж из августиновского комментария на псалом 140: 19, где Аристотель отправляется в ад вполне буквально, без «чистилищ» и иных оговорок[294]. Для Августина и тех, кто следовал за ним на заре Средневековья и в его разгаре, мудрость всех «платонов» и «аристотелей», при всей привлекательности, исполнена гордыни, это лженаука, противоположная мудрости, sapientia, неотделимой от любви, caritas[295]. Такая фигура умолчания красноречива – как красноречиво для историка вообще всякое молчание источника… Она красноречива под пером того, кто хочет доказать, что Аристотель вместе с остальными избранными им язычниками жил по «закону» (т. е. евангельским заповедям), не ведая ни о нем, ни о благодати, причем жил лучше иных «нынешних» христиан.

Жизнеописания языческих мудрецов предварены подробным разъяснением места философии в христианском знании (scientia), взыскующем мудрости (sapientia), разъяснением, основанным, как мне показалось, на внимательном чтении «Дидаскаликона» Гуго Сен-Викторского и «Металогикона» Иоанна Солсберийского и схожим с таким «койне» ученых XIII в., как «Сумма философии», приписывавшаяся Роберту Гроссетесту Иоанн четко различает правильное и неправильное использование философии. Правильное, естественно, состоит в заботе о душе, где конечная цель – поиск личного спасения: assecutio beatitudinis secundum suam intentionem. Естественно, продолжает автор, опираясь на «О граде Божием», что Платон и благородные платоники не сомневались, что все сотворено Творцом, что Он открыл истину и даровал блаженство[296]. В таком манипулировании авторитетом Августина нет ни лицемерия, ни приспособленчества. Если слава философии, согласно Эмпедоклу (!), – в презрении к преходящему, в стремлении к будущему счастью, к просвещению ума (mobilis affluentie contemptus, future felicitatis appetitus, mentis illustratio), то злоупотребление ею – в самолюбовании магистров и в праздном любопытстве[297]. Образы Аристотеля и других философов древности, выведенные Иоанном Уэльсским, вписываются в эту сложную гармонию христианской святости, вновь продуманной и прочувствованной наследниками Франциска, и мудрости языческих философов, на самом деле не только античных, без которых немыслим интеллектуальный горизонт даже среднего образованного человека XIII столетия. Иоанн Уэльсский своей энциклопедией предложил удачный компромисс.